Откупное дитя - Юля Тихая Страница 2

Волосы у меня красивые, густые, тягуче-русые, как застоявшийся мёд. Таких волос ни у кого больше нет во всей заимке. Одна беда только: в длину всё никак не росли. Коса была в руку толщиной, но лишь немного ниже лопаток.

Матушка шептала, шептала, шептала. И сестрицы мои тоже шептали, кто во что горазд. Братья ленты везли красивые, яркие, чтобы хвосты от них спускались низко, и коса казалась длиннее. К сёстрам и женихи уже пошли, а я так и жила при них и всё ждала, когда же дорасту до того, чтобы силы дали за меня откуп.

Я уже и поверила почти, что так и останусь откупной, но не нужной, буду жить при заимке отдельно, у самой околицы, и мною будут пугать детей. Но вчера вечером, пока я месила тесто на утро, сестрица вдруг громко ойкнула и стала показывать на меня пальцем.

Меня вертели во все стороны, крикнули старосту, набежали люди, а потом и мне принесли пару серебряных зеркал и показали спину. А там поверх простой рубахи тёмный пояс юбки, и под ним зажат самый кончик косы.

— Доросла, — сказала матушка и заплакала.

— Доросла, — сказал дядюшка Фама и довольно огладил своё огромное пузо. — Отправим её?

— Ведуна дождёмся, — решил староста. — Времени ему дадим до конца сенокоса, вот если не успеет — тогда уж сами сделаем.

А утром приехал ведун.

Он был старый и страшный, по юному лету и в медвежьей шкуре. На поводу вёл гружёного осла, а у самого на поясе дудочка, и из штанов торчали перья. Он занавесил в доме окна, выгнал всех наружу, мне велел раздеться догола; усадил перед собой, чесал волосы, шептал и плёл косички, сотню мелких тугих косичек.

Потом надел на меня белую рубаху, горловину красной нитью сшил намертво. Своими руками забил свинью, свежей кровью написал мне на лбу знак. Дал мешок для подарков, сказал руки поставить лодочкой, и повёл меня по домам.

— Забери мой голос визгливый, — сказала сестрица, — чтобы мужу я пела сладко и нежно.

— Забери мою неловкость, — сказал брат, — чтобы мои удары разили цель.

— Забери хромоту из моего тела…

— Забери глаз косой и невидящий…

— Забери жучьё из моего дома!..

— Забери дурной глаз!

— Забери!

— Забери!

— Забери!

— Унеси с собой и не возвращайся.

— Навсегда тебе отдаю!

Они клали мне в ладони подарки. А я была будто в дурмане от шепотков ведуна, кланялась и убирала их в мешок. Потом мы прошли через погост, поговорили с мёртвыми, и ведун увёл меня в лес.

Шли мы далеко-далеко, куда дальше, чем ходят местные. Шли до самого вечера и в такую глушь, что кусты изодрали мне всё лицо, а ведуну — хоть бы хны. И дерево на этот раз ведун подобрал такое, что не ошибёшься: огромный дуб, кряжистый, могучий, почерневший от собственного горя. Ни одного зелёного листа на нём, одни только мёртвые ветки. И вокруг пустая поляна с гнильём от прошлогодних листьев.

Я стояла, а ведун копал. Сперва лопатой у самых корней, потом разгрёб яму руками. Я вывалила в неё все подарки, он засыпал землёй и разровнял, посадил меня сверху, обошёл дуб четырежды и обратился к силам.

— Не возвращайся, — сказал он мне. Поцеловал в лоб, да и ушёл в темноту — будто сгинул.

И вот я здесь. Сижу.

✾ ✾ ✾

— Вот так всё и было, — говорю я и растираю голые ноги. Лето только начинается, и ночи ещё холодные.

Грач наклоняет голову в сторону, косит на меня глазом-бусиной, а потом — прыг, прыг боком, — подбирается ближе и цепляет клювом за палец.

— Ай! — я верещу и трясу рукой. — Я тут душу изливаю перед тобой, а ты, а ты!..

Грач гаркает, а я засовываю укушенный палец в рот, сосу его, и слёзы наконец-то катятся по моим щекам.

Я плачу некрасиво, громко и горько, кто спросит, о чём, — не отвечу. Я ведь знала всегда, что своему Роду ненужная дочь, что коса отрастёт, что ведун придёт, что силы заберут и меня, и всё, что отдадут за мной. Я всегда знала, и всё равно задыхаюсь от обиды и реву, как глупая.

Вечер сгущается, и лесной шум съедает мои всхлипы. Холод кусает ноги и забирается под рубашку, косы лезут в лицо, земля остывает, и даже слёзы не помогают больше. Сидеть скучно и страшно. Только мёртвый дуб стоит надо мной важный, непоколебимый, и чёрные ветви на фоне неба кажутся трещинами. Вот сейчас, совсем скоро, из них полезут на меня жуткие морды, а вслед за ними и сам Отец Волхвов, он возьмёт меня на ладонь, разорвёт меня на хорошее и плохое, и ежели плохого окажется больше, то сожрёт меня целиком.

А плохого, я знаю, во мне больше, чем может быть в человеке. Я и есть сама всё плохое разом, негодная и порочная, откупное дитя.

Грач тем вренем подбирается ко мне с другой стороны, хватает клювом косичку, тянет. Я шиплю, машу на него руками, дёргаю головой до боли. Думаю, коса отвалится, ан-нет: держится.

— Кыш! Чего пристал? Пшёл вон!

Грач трескуче гаркает и задирает горбатую голову, а потом клюёт меня в пятку.

— Ау, да чтоб тебя! Вали, вали отсюда! Тебе-то чего от меня надо?!

— О тебе же забочусь, — ворчливо говорит мне грач человеческим голосом. — Чего сидишь? Пойдём отсюда, ты ж тут околеешь.

— Я? Да я, чтоб ты знал…

Потом я осекаюсь и зажимаю себе рот двумя руками.

— Ну и чего ты таращишься? Тьфу, деревенщина! Задницу свою поднимай и давай, давай, пойдём отсюда.

Я, может, и деревенщина, но лесных птиц всех знаю и в лицо, и по крику: размером с ворону и такой же чёрный в синеву, а горбатый клюв светлый, как оголённая кость. Походка важная, тело вытянутое, ну, грач и есть.

Только обычные грачи, видишь какое дело, не разговаривают. Если только они не нечистые, конечно.

— Так это вы… силы? Вы пришли за мной, мессир?

Грач фыркает совершенно по-человечески.

— Типа того. Так ты идёшь или нет?

Не возвращайся, сказал мне