Сердцеед в Венецианской паутине - Натали Карамель Страница 4

О, как я жаждал сейчас старого, доброго сотового телефона! Хоть бы услышать ее голос. Сонный, хрипловатый или взволнованный — неважно. Просто услышать: «Лео?» А лучше — видеозвонок. Увидеть ее лицо, пусть даже пиксельное на экране. Убедиться, что она дышит, что улыбается сквозь тревогу, что ждет… Но здесь… Ничего. Абсолютная, оглушающая тишина. Разлука — это черная дыра, засасывающая звуки, образы, саму жизнь. Я был замурован в каменном мешке прошлого, и единственная ниточка — это ненадежная, медленная почта, проходящая через десятки таких же, как я, заложников интриг и предателей. Четыре месяца молчания. А может и больше. Эта мысль сводила с ума, выедая мозг.

Сборы прошли как в густом, сером тумане. Камзол, плащ, шпага — все надевалось моими руками на автомате, без мысли. Вещи укладывали слуги. Я лишь сжимал в кармане платок — мой якорь, мою пытку. Пахнущий жасмином и запекшейся кровью от моих вчерашних, впившихся в ладонь ногтей. Карета мерно тряслась по дороге к причалу, а я видел не мелькающие за грязным стеклом поля, а ее глаза в тот последний миг. Полные любви и бездонной веры. «Ты вернешься.» Это был не вопрос. Это был приказ моего сердца.

Причал оглушил гомоном, дикими криками матросов, скрежетом лебедок и едким коктейлем запахов: деготь, соль, гниющая тина и пот. Корабль — «Морская Ласточка» — казался жалкой щепкой на фоне безбрежной, свинцово-серой стихии. Последние тюки швыряли на борт. Я стоял в стороне, пытаясь наблюдать за суетой, вцепиться хоть в какую-то видимость действия, чтобы заглушить рвущуюся наружу тоску. Рядом, как назойливая муха, вертелся Луи де Клермон, сияющий свежестью и безмятежностью новенького луидора. Его нелепый, вычурный костюм кричал среди грубой робы матросов.

«Ну что, граф, в путь-дорогу, к приключениям!» — Луи щелкнул языком, подбоченясь с нарочитой небрежностью. Его взгляд, наглый и оценивающий, скользнул по мне, и на губах заиграла язвительная усмешка. — «А ведь не прошло и двух ночей после вашей… э-э-э… блистательной свадьбы, как вы уже сбежали от своей… ледяной маркизы.» Он фыркнул, презрительно сморщив нос. «Неужто так холодна в постели, ваша драгоценная? Не смогли разжечь в ней хоть искорку? Жаль, что не мне досталась такая диковинка. Поверьте, я бы знал, как ее… разогреть! У меня талант растопить даже самую строптив…»

ВСЕ.

Весь шум причала — грохот, крики, плеск волн — схлопнулся в одно мгновение. В ушах остался только высокий, звенящий вой пустоты. Я не думал. Не кричал. Просто развернулся. Весь накопившийся за эти сутки ад — боль разлуки, ярость от несправедливости, бессилие, леденящий страх за нее — сконцентрировался в кулаке. В кулаке, который со всей моей нечеловеческой силой, со свистом рассекая воздух, врезался прямо в центр этого наглого, самодовольного лица.

ХРУСТ.

Звук был отвратительный, влажный, как будто кто-то раздавил спелый гранат. Не крик. Не стон. Просто хруст ломающегося хряща и кости. Луи даже не ахнул. Его красивые, наглые глаза округлились до предела, застыв в немом, абсолютном шоке. Тело на миг зависло, словно марионетка с перерезанными нитями, а потом рухнуло на грязные, вонючие доски причала, как мешок с костями. Алая, почти черная в сером свете кровь мгновенно хлынула из его расплющенного носа, заливая кружевные манжеты, щегольской камзол, заплетаясь в светлые волосы.

Тишина. Гробовая. Матросы, замершие с тюком на полпути, уставились на эту картину с открытыми ртами. Потом один, коренастый детина с лицом, изрытым оспинами, тихо, но так, что было слышно даже в моем звоне в ушах, процедил:

«Вот это… прямо в яблочко!»

И тишину разорвал дикий, одобрительный рев. Грубый, раскатистый хохот. Матросы закатывались, тыкая грязными пальцами в бесчувственное тело щеголя.

«Ай да граф! Чистый удар!»

«Вот это ответ! Прям в рыло, по-мужски!»

Капитан «Морской Ласточки», мужчина с лицом, словно высеченным из старого дуба штормами и солью, стоял на трапе. Он видел все. Его пронзительные, морские глаза скользнули с окровавленного месива, бывшего Луи де Клермоном, на меня. И в них не было ни осуждения, ни страха. Был… взвешивающий взгляд. Потом он медленно, очень медленно, кивнул. Один раз. Решительно. Ни слова. Просто этот кивок говорил громче любых речей: «Так ему и надо. За дело.» В его суровом мире за оскорбление чести жены полагался именно такой, незамысловатый и окончательный ответ. Титулы здесь не имели веса. Была только честь и ее защита. В этом кивке я уловил что-то… родственное. Зародыш понимания. Возможно, даже будущего уважения. «С этим капитаном, — подумалось мне сквозь адреналиновый туман, — можно будет поговорить позже».

Я не чувствовал ни капли победы. Только дикую дрожь в сведенной судорогой руке и тупую, знакомую боль в распухших костяшках пальцев. Я смотрел на алеющую каплю под носом Луи, а видел лишь ее слезы. Физическая боль была ничтожной булавочной иголкой по сравнению с той вечной, рвущей душу агонией разлуки. Этот удар был не только за Елену. Это был мой собственный крик души, вопль невыносимой муки, вырвавшийся наружу в этом мерзком месте.

«Тащите его на борт,» — голос прозвучал хрипло, как скрип несмазанной двери. — «И приведите в чувство. Мы отплываем. Точно по графику.» Капитан бросил приказ ближайшим матросам, не глядя на них. Пусть этот щеголь просыпается в каюте с головой, как после самого жестокого похмелья, и помнит, за что. Помнит ее имя.

Я резко повернулся спиной к суматохе, поднявшейся вокруг бездыханного тела Луи, и шагнул к самому краю причала. Резкий, соленый ветер с моря ворвался в легкие, трепал волосы, швырял в лицо ледяные, колючие брызги. Я вглядывался в серую, бескрайнюю даль, где небо сливалось с бурлящей водой. Туда, где маячил призрак Венеции. Туда, где меня не ждала она.

Боль в кулаке пульсировала в такт постоянной, ноющей боли в груди. Елена. Ее имя билось в висках, как набат, заглушая все. Я сжал платок в кармане так, что ткань могла порваться, пытаясь вдохнуть последние, ускользающие капли жасмина, поймать последние крохи ее присутствия. Но ветер с моря был сильнее. Он нес запах соли, чужбины, смертельной опасности и бесконечного, всепоглощающего одиночества. Путь в кромешную тьму начинался здесь, на этом вонючем причале, прямо сейчас. И единственным светом в этой грядущей тьме оставался ее образ, выжженный в моем сердце огнем —