Призрачная империя - Рина Харос Страница 12

На крыльце церкви послышались мужские голоса, которые о чем-то спорили, удар сапог о деревянный настил, позволяющий стряхнуть снег с обуви. Дверь со скрипом открылась, и зашли Андрей и Ефим. Мужчина при виде меня поджал губы и сухо кивнул. В нос ударил едкий запах вины – жженая свеча, тлеющий фитиль которой отравлен мышьяком. Андрей был более сговорчив – учтиво склонил голову и поприветствовал, припав губами к перстню на моей левой руке. Я едва сдержал стон раздражения, увидев, как аура мальчишки разрасталась и превращалась в обезображенное существо, вместо сердца – дыра и огромный червь, который прогрызал плоть дальше. Тварь с каждым укусом становилась толще – шкура была покрыта бледной слизью, движение давалось ему все сложнее, а голод становился сильнее.

– Ефим, Андрей, что привело вас ко мне в такую непогоду?

Отец и сын переглянулись, и глава семьи вскинул голову вверх, призывая отпрыска отойти и не вмешиваться в разговор. Дождавшись, когда Андрей отойдет к иконам и начнет молиться, Ефим шумно выдохнул и теперь смотрел куда угодно, но только не мне в глаза. Тишина угнетала, но я не торопил мужчину, поскольку и без слов прекрасно знал, с какой целью он оказался на пороге церкви в такую непогоду. Прошла минута, две, три – и терпение начало иссякать, подобно перевернутым песочным часам, выжидая момент, когда последний золотистый кристаллик опустится на дно. Не выдержав, я спросил учтиво и вежливо – так, как мог, но судя по тому, как дернулись лицо и кадык Ефима, вышло паршиво.

– Вы хотите поговорить по поводу Григория, не так ли?

Брови мужчины взлетели вверх, но он быстро взял себя в руки, кивнул и хрипло начал рассказ, сути которого я не удивился.

– Да, по поводу него. Дело в том, что мне… нам с Андреем кажется правильным отправить мальчишку в мужской пансионат на время, чтобы он смог познать законы Божьи – как правильно молиться, как держать обед и пост. Грише скоро семь лет, а все, что связано с церковью, вызывает в нем…

– Нежелание?

– Да, можно и так сказать. – Ефим выдохнул и начал говорить более уверенно, чувствуя мою поддержку: – Молитвы он не в силах запомнить, в церкви ведет себя так, будто вот-вот упадет в обморок. Кажется правильным, если он какое-то время поживет вдали от дома.

Мужчина замолчал, в надежде, что я сам пойму его посыл и смогу трактовать его правильно. Мне нравилось наблюдать, как сердце мужчины билось о ребра так, что готово было выпрыгнуть из груди, хотя лицо его не выражало ни единой эмоции. Сколько же лет ты вырабатывал такую выдержку, Ефим?..

– Вторая заповедь гласит: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Когда мы любим человека, когда его истинно любим? Тогда, когда спасаем его от его греха, от ада… – произнес я, не без удовольствия наблюдая за тем, как трещит по швам маска отстраненности и холодности, которую мужчина так долго примерял и вживлял в собственное лицо.

– Я знаю, о чем гласит вторая заповедь, отец Константин, но…

Я вскинул руку, призывая мужчину к молчанию. Как бы ни была сильна его неприязнь ко мне сейчас, но перечить он не посмел – слишком вжился в роль праведника и верующего человека.

– Возлюби ближнего твоего, а не сломи его волю. Уверен ли ты, слуга Божий, что это необходимо сыну, этого он желает?

– Он…

– Ни разу не поговорил с ребенком, порожденным от твоего семени, не спросил, что терзает его детскую душу и какие страхи заполоняют нутро. Вместо того чтобы научить сына смотреть своим сомнениям в глаза, решил отправить его куда подальше как нерадивого, оставляя на ребенке клеймо отреченного от Бога. Разве видел ты или слышал хоть раз, как он проклинает нашего создателя или ставит под сомнение его существование?

– Нет…

– Разве может ребенок, не обученный грамоте, выучить наизусть молитвы, которые зачастую не в силах произнести взрослые?

– Нет, но…

Я мотнул головой, встретившись взглядом с Ефимом, отчего тот стушевался, опустил голову и поджал губы так, что они вот-вот готовы были покрыться кровавой коркой.

– Ты разочаровал меня, Ефим. Но все мы слуги Божьи и должны следовать его писаниям и законам. Создатель говорит о том, что всепрощение – вот истинный путь искупления. Приводи завтра мальчика в церковь, я пристрою его в мужской пансионат поближе к столице, чтобы вы смогли получать содержание, которое по всем законам должно принадлежать Григорию.

От меня не скрылось то, как зажегся алчный блеск в глазах Ефима. Все это вызывало нестерпимый зуд по коже, который хотелось смыть горячей водой, подогретой на адском котле, и жесткой мочалкой. Вместо этого я протянул мужчине руку – тот оставил поцелуй на руке, в тысячный раз доказывая лживую преданность Богу и церкви.

– Ступай прочь. И сына с собой забери. Иди, пока я не передумал.

– Спасибо, отец Константин.

Ефим скупо склонил голову в знак благодарности, за пару шагов дошел до Андрея, схватил его за запястье и потащил в сторону выхода. Не слишком любезно он обходился со своими детьми. Тем лучше. Такое обращение вполне подойдет для слухов, которые надо укоренить и вселить в скупые человеческие умы.

Анна, монахиня, которая полчаса назад относила коробку со сгоревшими свечами, неслышно подошла и встала рядом. Слышались только прерывистое дыхание и цоканье, напоминающее лошадиное.

– Если Ефим так обращается со старшим, что же он позволяет себе в отношении младших детей?

Надо же, как все легко и быстро складывается! А вы, Анна, оказывается, не так и безгрешны – любительница посплетничать, как сокол, подмечающий любые изменения в поведении. Росток посеян, осталось взрастить само дерево.

– Да, должно быть, дети боятся Ефима, это видно по глазам Андрея – затравленные, полные страха и непонимания, что выкинет родитель в следующую минуту. Но не нам их судить, да не судимы будем сами. Помолитесь за душу тирана и его жертв, Анна, да воздастся вам на смертном одре и суде Божьем.

Монахиня перекрестилась, забормотала молитвы – ее руки дрожали, голос был едва слышен. Под тихие речи Анны я удалился из церкви и вернулся в хижину отца Константина. Ветер сносил с ног и пронизывал до самых костей, снег падал большими хлопьями на уже белоснежное покрывало земли и покрывал макушку, словно головной убор.

Почти что вбежав по лестнице в избу, я шумно хлопнул дверью и оказался по ту сторону непогоды. Клавдии нигде не было: должно, скрылась где-то или вовсе покончила жизнь самоубийством, что вряд ли – прожив столько лет