Вавилон. Сокрытая история - Ребекка Куанг Страница 70

профессора Ловелла было два задания. Первое – перевести трехстраничный алфавитный стишок («А – это абрикос, который съел Бегемот») на любой язык по своему выбору. Робин целых пятнадцать минут пытался подобрать китайские иероглифы, похожие на латинский алфавит, после чего сдался и пошел по легкому пути – просто написал на латыни. Второе задание содержало древнеегипетскую басню, написанную иероглифами, и ее перевод на английский, с просьбой определить без знания исходного языка основные трудности в передаче текста на язык перевода. Здесь очень помогло умение Робина разбираться в графической природе китайских иероглифов; он написал об идеографической силе и тонких визуальных эффектах и успел закончить вовремя.

Viva voce прошел не так уж плохо. Профессор Плейфер был суров, как и обещал, но любил эффектные выступления, и беспокойство Робина рассеялось, когда он понял, насколько театральны снисходительный тон и возмущение профессора.

– В 1803 году Шлегель писал, что не за горами то время, когда немецкий язык станет голосом цивилизованного мира, – сказал профессор Плейфер. – Обсудите это высказывание.

Робин, к счастью, читал эту статью Шлегеля в переводе и знал, что Шлегель имел в виду уникальную гибкость немецкого языка, однако тем самым недооценивал другие западные языки, такие как английский (который Шлегель в той же статье обвинял в «моносиллабической краткости») и французский. Когда время выступления Робина уже подходило к концу, он поспешно вспомнил, что эти настроения также были безнадежными аргументами немца, осознающего, что германская империя не может оказать сопротивления все более доминирующему французскому языку, и ищущего убежища в культурной и интеллектуальной гегемонии. Этот ответ не был ни особенно блестящим, ни оригинальным, но оказался правильным, и профессор Плейфер лишь указал на несколько мелких неточностей, прежде чем отпустить Робина.

Практический экзамен по работе серебром был назначен на следующий день. Им велели явиться на восьмой этаж с получасовыми интервалами: первой была Летти в полдень, за ней – Робин, потом Рами, а последней – Виктуар в половине второго.

В половине первого Робин поднялся на семь пролетов и застыл в ожидании перед комнатой без окон в глубине южного крыла. В горле у него пересохло. Стоял солнечный майский день, но Робин не мог унять дрожь в коленях.

Это же просто, твердил он себе. Всего два слова, нужно написать всего два простых слова, и все будет кончено. Нет причин для паники.

Но страх, конечно же, нерационален. Обезумевшее воображение рисовало тысячу способов, как все может пойти наперекосяк. Робин уронит пластину на пол, ему откажет память, как только он переступит порог, или он забудет выгравировать слово, или произнесет его неправильно по-английски, хотя сотню раз повторял. Или словесная пара не будет работать. Она просто может оказаться неэффективной, и он никогда не получит место на восьмом этаже. Вот так быстро все и закончится.

Распахнулась дверь, и появилась бледная Летти. Она дрожала. Робину хотелось спросить ее, как все прошло, но она быстро пробежала мимо и поспешила вниз по лестнице.

– Робин. – Профессор Чакраварти высунул голову из двери. – Входите.

Робин глубоко вздохнул и шагнул вперед.

В комнате не было ни стульев, ни книг, ни полок – ничего ценного и хрупкого. Остался только стол в углу. Он был пуст, не считая одной серебряной пластины и пера для гравировки.

– Ну что ж, Робин. – Профессор Чакраварти сцепил руки за спиной. – Что вы приготовили?

У Робина так стучали зубы, что трудно было говорить. Он и не предполагал, насколько страх лишает сил. На письменном экзамене его тоже трясло и подташнивало, но как только перо коснулось бумаги, все пошло как по маслу. Нужно было всего лишь применить все, чему он научился за три года. Теперь предстояло нечто совершенно иное. Он понятия не имел, чего ожидать.

– Все хорошо, Робин, – мягко произнес профессор Чакраварти. – Все получится. Вам нужно лишь сосредоточиться. Это рутина, которой вы будете заниматься еще сотни раз.

Робин сделал глубокий вдох и выдох.

– Это простая пара. Теоретически, в смысле метафорически, она немного запутанна, и я сомневаюсь, что она будет работать…

– Что ж, почему бы сначала вам не рассказать, что да как, а потом посмотрим.

– Минбай, – выпалил Робин. – Мандаринский. Это значит… значит «понимать», так? Но иероглифы насыщены образами. «Мин» – яркий, светлый, ясный. И «бай» – белый цвет. Так что это не просто означает «понять» или «осознать» – у слова есть визуальный компонент «сделать ясным», «пролить свет». – Он прервался, чтобы откашляться. Робин уже не так нервничал: заготовленная словесная пара звучала гораздо лучше, когда он произносил ее вслух. И казалась вполне стоящей. – Итак… вот в этой части я не очень уверен, потому что не знаю, с чем будет ассоциироваться свет. Но, вероятно, это будет способом прояснить ситуацию, выяснить скрытое, так я думаю.

Профессор Чакраварти ободряюще улыбнулся.

– Что ж, почему бы нам это не проверить?

Трясущимися руками Робин взял пластину и поднес острие гравера к гладкой пустой поверхности. Ему пришлось приложить усилия, чтобы выгравировать четкие буквы. Но каким-то образом это его успокоило – заставило сосредоточиться на том, как равномерно нажимать гравером, вместо того чтобы думать о сотне способов все испортить.

Он завершил гравировку.

– Минбай, – сказал он, держа пластину так, чтобы профессор Чакраварти увидел иероглифы 明白. Потом перевернул ее. – Понимать.

Пластина запульсировала как живая, смело и мощно, словно порыв ветра или сокрушительная волна, и на долю секунды Робин ощутил источник ее энергии, то безымянное место, где созидался смысл, то место, которое слова никогда не могли определить до конца; место, к которому можно только обратиться на несовершенном языке, но оно все равно откликалось. Вокруг пластины засиял яркий, теплый свет, охватив их обоих. Робин не уточнил, какое понимание будет означать этот свет; он даже не задумывался об этом; но в этот момент все понял, как и профессор Чакраварти, судя по выражению его лица.

Робин выронил пластину. Она перестала светиться и тихо лежала на столе между ними, обычный кусок металла.

– Прекрасно, – сказал профессор Чакраварти. – А теперь позовите мистера Мирзу.

Летти ждала его на крыльце. Она уже успокоилась, щеки снова порозовели, и больше она не таращила глаза в панике. Видимо, она успела сбегать в булочную и держала в руках мятый бумажный пакет.

– Будешь лимонное печенье? – спросила она, когда Робин приблизился.

Он вдруг понял, что жутко проголодался.

– Да, конечно, спасибо.

Летти протянула ему пакет.

– Как все прошло?

– Нормально. Не совсем тот эффект, которого я ожидал, но это было нечто.

Робин замялся, поднеся печенье ко рту, ему не хотелось проявлять радость, если у Летти ничего не