Дневник времён заразы - Яцек Пекара Страница 120

— Полгорода пошло с дымом, — заметил он.

Я проигнорировал его. Впрочем, во-первых, с дымом пошла не половина города, а лишь часть квартала доходных домов, а во-вторых, трудно было усмотреть мою вину в том, что толпа, разъяренная блокадой и терзаемая эпидемией (а также страхом перед ней), учинила самосуды, грабежи, разрушения и поджоги. Не сегодня стало известно, что чернь подобна воде, кипящей в котле под крышкой. В какой-то момент содержимое раскаляется настолько, что пар срывает крышку, какой бы тяжелой она ни была. Именно так и произошло в Вайльбурге. Городские бунты вспыхивали всегда и всегда будут вспыхивать. Ибо простой люд бунтует не только тогда, когда он разгневан действиями властей или напуган бедствиями. Он бунтует и тогда, когда пресыщен миром, благополучием и бездействием, или когда правитель обходится с ним слишком разумно и мягко. Ибо разумное и мягкое обращение не только не пробуждает в черни чувства благодарности, но и укрепляет ее во мнении, что от слабой власти можно безнаказанно требовать все больше и больше. Именно поэтому единственное лекарство от амбиций голытьбы — это кнут, применяемый с должной силой и частотой.

— Позволь, я расскажу тебе одну историю, мой дорогой Мордимер.

Мне не понравилось, что он называет меня «мой дорогой Мордимер», но я счел совершенно бессмысленным говорить ему об этом, а потому промолчал.

— Слушаю внимательно, — только и сказал я.

— Жил-был один епископ, который вел спор с одним городом из-за одних больших богатств…

— Кажется, я знаю эту историю, — прервал я его.

— О, ты знаешь лишь обложку книги, — Кнабе мягко взглянул на меня. — Я же хочу поведать тебе о ее содержании.

В его взгляде и тоне было нечто, посоветовавшее мне больше его не перебивать.

— Город хотел сберечь свое богатство, епископ хотел это богатство забрать, послав на задание своего гордого… — он сделал едва заметную паузу, — родича.

Я кивнул.

— Но издали за этим конфликтом наблюдала еще одна сила, — продолжал Кнабе. — Такая сила, что обычно смиренно стоит в тени, дабы все вокруг видели не ее, а тех глупцов, что кичатся, купаясь в лучах славы.

Я снова кивнул, ибо почти такими же словами, разве что не столь невыносимо напыщенными, я и сам объяснял принципы действия Святого Официума. Это мы всегда стояли в тени. Незаметные, но в то же время видящие все и всех.

— Эта сила, — продолжал Кнабе, — ждала, когда сопротивление горожан ослабнет и они подчинятся воле епископа…

— Вот как, — искренне удивился я, ибо Инквизиция не была известна тем, что поддерживала иерархов в их конфликтах с городами. Особенно когда речь шла об иерархах, настроенных к нам откровенно враждебно, как князь-епископ. — Если позволено спросить: почему мы этого хотели?

Кнабе кивнул.

— Вполне справедливый вопрос, Мордимер, ведь мы не слишком-то стремимся ублажать богатых, порочных епископов или подлых кардиналов, не так ли?

Ага, значит, мой спутник недолюбливал пурпуроносцев примерно в той же степени, что и я. Приятно знать, что у нас было нечто общее, помимо организации, которой мы служили.

— А собака зарыта в том, мой вспыльчивый друг, — на этот раз он смотрел на меня холодно, и взгляд этот не вязался с, казалось бы, шутливыми словами, — что все состояние епископа, а следовательно, и только что полученные от Вайльбурга права на разработку соляных копей, вскоре перешло бы в нашу собственность.

Я молча смотрел на него. Долго.

— Епископ должен был быть обвинен, — не спросил я, а глухо констатировал.

— Должен был быть обвинен и осужден, — ответил Кнабе. — Святой Официум счел, что ни один голубых кровей иерарх уже давно не горел на инквизиторском костре, и счел также, что в связи с этим пора напомнить духовенству о былых временах и старых, добрых обычаях.

— Но ведь… ведь… вы можете, мы можем… — поправился я. — Все это еще можно сделать. Состояние епископа и так велико, а урок духовенству перед всем миром всегда будет полезен.

Кнабе покачал головой.

— Может, мы и могли бы это сделать, — согласился он со мной. — Но ты убил нашего главного свидетеля обвинения…

Я смотрел на него в оцепенении.

— Умберто Касси предал своего отца? — наконец изумленно спросил я.

— Предал бы, — Кнабе сделал сильное ударение на слоге «бы». — Ибо ты ведь не думаешь, что он стал бы нам перечить во время квалифицированных допросов с применением инструментов?

Я вспомнил архидьякона и подумал, что в обмен на спасение жизни он отправил бы князя-епископа не только на инквизиторский костер, но и прямиком в самое пекло. А может, ему не нужно было бы и обещать отпущение грехов, а просто легкую смерть.

— Я тоже думаю, что предал бы, — ответил я.

— А за ним пошли бы и другие. Домочадцы, слуги, друзья. — Он улыбнулся. — Ты и сам знаешь, как это обычно бывает в подобных случаях.

Кнабе описывал все так, будто это был процесс несложный и очевидный. Нет, таким бы он не был. Арест влиятельного и могущественного князя-епископа вызвал бы сопротивление и ярость со многих сторон. Это не понравилось бы не только Ватикану и имперскому духовенству, не только императорскому двору, но, я был уверен, и многие вельможи стали бы яростно протестовать, подозревая, что раз уж Инквизиция взялась за князя крови, то вскоре не побоится дотянуться и до них самих или их семей.

— Дело было бы непростым, но чтобы его облегчить, нам нужен был Касси, — произнес Кнабе, словно прочитав мои сомнения. — Известный ватиканский священнослужитель и одновременно сын епископа в качестве свидетеля обвинения был бы великолепен. Незаменим.

Мы молчали довольно долго.

— И что теперь? — спросил я.

— Ничего, — ответил Кнабе. — Инквизиция вечна. Если наш план относительно епископа, этого или другого, отложится на год, два или даже на десять лет, для всей организации это не имеет большого значения. — Он снова посмотрел на меня, и в его взгляде снова был холод. — Что, однако, не означает, что инквизитор, который спутал наши планы, может беззаботно пройти мимо своей глупости и неподчинения, а в конце счесть, что ничего страшного не произошло.

— Может, планы были не так уж и хороши, раз один рядовой инквизитор сумел их расстроить? — столь же холодно ответил я.

Кнабе скривился.

— В твоем положении я бы не советовал тебе избирать наглость своим оружием, — заключил он.

Да, вероятно, он был прав. Но кто знает, говорил ли Кнабе правду? Может, он выдумал эту историю, чтобы унизить меня? Чтобы вызвать у меня чувство вины и заставить впредь усерднее слушать приказы? Кто может знать, какие цели, намерения и планы движут такими