Дневник времён заразы - Яцек Пекара Страница 119

расстались, и аптекарь в благодарность вручил мне кошелек, который, однако, был куда менее тугим, чем мог бы быть, обладай он более щедрым сердцем. Так или иначе, я никогда больше не встречал Корнелиуса Баума и не слышал о безумных теориях Йонатана Баума и его чертенятах в цветастых штанишках. Так фантастическая и смелая концепция аптекаря о том, что рядом с нашим миром якобы существует некая волшебная реальность невидимых и вредящих людям созданий (а человек, твердо стоящий на земле, сказал бы даже, что концепция эта была не столько смелой, сколько попросту и обыкновенно нелепой), умерла вместе с самим аптекарем. Зато «Восхитительную Воду Баума» пили в Кобленце еще долгие годы, а продажа ее, как я слышал, обеспечила владельцу рецепта большие доходы и безбедную жизнь, тем более что продавалась она в нескольких вариантах вкуса, и каждый из них был, как меня уверяли, несравненен.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ИНКВИЗИТОР ДИТРИХ КНАБЕ

В окрестностях Вайльбурга сентябрь обычно стоит теплый, солнечный и ясный. В садах поспевают фрукты, а на склонах недалеких холмов нежится в солнечных лучах еще молодой виноград. Но на сей раз сентябрь выдался иным. Будь я поэтом, то сказал бы, что Вайльбург прощался со мной, проливая горькие слезы, но я инквизитор, а не человек пера, и потому могу лишь констатировать, что сквозь серую мглу моросил холодный дождь, а порывы ветра швыряли мне капли воды прямо в лицо, как бы плотно я ни пытался укрыть его капюшоном. Итак, я прощался с Вайльбургом в сырости и под дождем, в компании местного дурня, которому поручено было позаботиться о моем вьючном коне и саквах на пути в Кобленц. Впрочем, в тех саквах почти ничего и не было, ибо так уж повелось, что единственное достояние инквизитора — это острый ум и горячее сердце, а в остальном мы полагаемся на Господа Бога. Я не стяжал земных благ, и единственной ценностью, что осталась у меня, было немного золота, полученного от горожан. Что еще, кроме этого, я увозил из Вайльбурга?

Память о великой битве, в которой я одержал победу благодаря своему разуму и силе характера. О жизнях, которые я спас. О товарищах, что оказались порядочными людьми и добрыми инквизиторами. Память об аптекаре Бауме, о котором я думал, что он либо сколотит огромное состояние и обретет великую славу, либо кончит на костре или на виселице, а между тем бедняга пал от руки глупых разбойников, подосланных конкурентами. Что же еще? Ах, да, я, конечно, знал, что сохраню в воспоминаниях и немало весьма приятных мгновений, проведенных с молоденькой, игривой вдовушкой, не скупившейся на свои прелести. Моя любовница невредимой пережила и пожар, и беспорядки, и мы виделись после этого еще несколько раз, всегда весело проводя время. Признаюсь вам, любезные мои, что я ничего не сказал ей о своем отъезде из Вайльбурга, и сделал это из милосердия, дабы не бередить ее бедное сердечко. Я надеялся, что, хотя она, несомненно, быстро утешится в объятиях другого мужчины (я достаточно знал подобные натуры, чтобы в этом не сомневаться), по крайней мере, она будет с теплотой вспоминать вашего покорного и смиренного слугу.

Что ждало меня в Кобленце? А кто может знать, что ждет инквизитора? Какие важные миссии, какие эпохальные баталии и какие великие вызовы? А впрочем, даже если бы не было ни миссий, ни баталий, ни вызовов, а лишь кропотливый, почти незаметный извне труд, то главным оставалось одно: верная служба Богу и нашей святой вере.

Медленно продвигаясь шагом, я приближался к городским стенам и видел толпу людей, трудившихся на разборе завалов в квартале доходных домов. Каменные строения стояли, словно склонившиеся в трауре гробы с прогоревшим дном, а между ними сновали в поте лица люди, подобные муравьям, унося кирпичи, дерево и камни. Кое-где из-под обломков еще поднимались струйки дыма. Городские ворота были распахнуты настежь, и на выезжающих никто не обращал внимания, вооруженные же стражники следили лишь за теми, кто хотел въехать, и довольно подробно их расспрашивали.

— Прощай, о, прощай, милый моему сердцу Вайльбург, — произнес кто-то рядом со мной с громким пафосом, и я поднял глаза из-под капюшона.

Голос принадлежал невысокому мужчине с лицом добродушного горожанина. Щеки у него были пухлые, словно он засунул за них по маленькому яблочку, а усики напоминали тонкие шнурочки. Он был одет во все черное и сидел на ладной пегой лошадке. Он обернулся и весело помахал городу на прощание, затем перевел взгляд на меня.

— Недолго ты служил в этом городе, Мордимер, но нечего скрывать, что многое в нем произошло… — он сделал паузу и слегка скривил губы. — В том числе и по твоей милости.

— Мы не знакомы, не так ли? — это был не столько вопрос, сколько утверждение.

— О, я-то тебя знаю очень хорошо, — улыбнулся мой непрошеный спутник. — Но ты, вероятно, и впрямь меня не помнишь. Скажи мне: почему ты не покинул город, хотя тебе было ясно приказано это сделать?

Я присмотрелся к нему повнимательнее. Его лицо вызывало какие-то смутные ассоциации, будто этот человек был даже не обрывком прошлого, а тенью этого обрывка, и неведомо, настоящей или воображаемой. Кем он был, я мог лишь догадываться, ибо ни один простой незнакомый горожанин не осмелился бы назвать магистра Инквизиции по имени. И ни один простой незнакомый горожанин не знал бы содержания тайного, зашифрованного приказа, который я проигнорировал.

— Я полагал, что официальный допрос состоится только в Кобленце, — сказал я.

Он пренебрежительно махнул рукой.

— Я ни в коем случае не намерен тебя допрашивать, Мордимер, — заверил он. — И не собираюсь судить о твоих поступках, какими бы неуместными они мне ни казались. — Его голос оставался мягким и подкупающе вежливым. — Я просто хотел бы знать твои мотивы.

Мгновение я молчал.

— Я оценил ситуацию и принял те решения, которые счел нужными, — наконец твердо ответил я. — И не намерен обсуждать это ни здесь, ни сейчас, ни с тобой, дорогой товарищ без имени и фамилии, — добавил я, глядя ему прямо в глаза.

— Кнабе, — произнес он. — Дитрих Кнабе. Так звучат мои имя и фамилия.

Мне это ничего не говорило, но это вовсе и не обязано было быть его настоящим именем. Или же у него могло быть столько имен и фамилий, что он и сам уже не знал, которое из них подлинное.

— Прекрасно, — сказал я. — Что, однако, ничего не меняет в том, что у меня нет желания говорить