Память тела - Михаил Наумович Эпштейн Страница 43

– Ты о чём? О великой дружбе?

– Не шути. Такими вещами не шутят. Это жизнь в самой широкой форме, известной науке.

– И что отсюда следует не для науки?

– Мы не должны терять друг друга. Как бы ни было больно, но это жизнь, и она сама исцеляет свои раны. Стволовые клетки сами себя регенерируют.

– Скажи короче. Ты хочешь ещё раз встретиться? В самый последний раз?

– Да, но чтобы он не был последним. Из этого может вырасти что-то чудесное.

– Завтра в шесть вечера. Там же. Не забудь свои стволовые клетки.

– Я люблю тебя.

– Если я не приду, значит никакого раза вообще больше не будет. Может быть, я и люблю тебя, но сама себя ненавижу за это.

Она выключила телефон – и уже вскоре кому-то объясняла:

– У нас завтра собрание. Актуальная повестка: как стволовые клетки влияют на продолжительность жизни в стране и в мире. Не прийти нельзя.

Лаборатория чувств

Они мчались навстречу друг другу по институтскому коридору, длина которого невольно ускоряла шаг, – и чуть не столкнулись.

– Ой, – сказала она. – Привет! Ты-то мне и нужен.

Молодые, подающие надежды учёные, аспиранты. Она – психолог, он – историк. Встречались в общих компаниях, добрые приятели, ничего личного. Оказывается, она проводит серию тестов-экспериментов по теме своей работы, что-то вроде «типы взаимодействия личностей в профессиональной среде». Он очень пригодился бы ей как испытуемый.

– Два раза придёшь ко мне в лабораторию. Зато много нового узнаешь о себе, – пообещала она.

Кому же не хочется узнать о себе, да ещё от такой очаровательной лаборантки?

В лаборатории было сначала светло, потом темно, она замеряла ему скорость реакции, просила расшифровывать разные пятна и закорючки; он заполнял анкету в 200 вопросов, стараясь отвечать добросовестно, но с маленьким наигрышем, чтобы выглядеть авантажнее…

А под конец там ещё был «секс-анализ личности». Несколько рядов пятен, маленьких и больших. Что это: кегли, матрёшки или следы ботинок?

– Ты выбрал кегли, – прокомментировала она, – значит, ты хочешь равноправного секса, с переменой ролей. Если были бы матрёшки – склонен доминировать; если следы – наоборот, подчиняться, растворяться в другом.

– А у тебя что получилось?

– У меня тоже кегли.

– Правда?

Он сошёл со своего кресла испытуемого и сел на корточки перед её креслом экспериментатора. Она рукой взъерошила его волосы. Он поймал руку и поцеловал…

В лаборатории опять воцарилась полутьма. Дверь защёлкнулась. Шёл эксперимент.

Они успели несколько раз обменяться ролями… Почему-то она долго не снимала белого халата, точнее, сняв всё остальное, опять накинула его на себя.

– Зачем?

– Я всё-таки лаборантка, здесь так положено…

Было не разобрать, в шутку это или всерьёз. Вообще в ней всё было подвижно и переменчиво. Он погружался в неё как в бурлящую волну, которая то расступалась перед ним, то круто взмывала и сбрасывала с себя, била наотмашь. В каждой ее ласке была и уступка и натиск. Все изгибалось, переплеталось, – такие преобразования пространства могли бы свести с ума.

Когда они, накрывшись белым халатом, лежали, переводя дух, он сказал ей об этом:

– У тебя топология прямо в десяти измерениях.

А она в ответ рассказала про животный магнетизм, учение Месмера о флюидах. Женщины магнетичнее мужчин, у них флюиды текут по всему телу с огромной скоростью. Удивительная подвижность нервных окончаний, все тело – как слитное целое. Касаясь одной части, одновременно касаешься его повсюду. Он слушал её с восторгом: вот она, новая Диотима, у которой знание души столь гармонично сочетается с радостью тела.

Через несколько дней они опять встретились в лаборатории.

– Ну вот, теперь я могу тебе кое-что рассказать о тебе. Я всё перечитала, пересмотрела. Это строго между нами. Нам категорически запрещено делиться результатами с испытуемыми, кроме самых общих сведений. Но тебе я расскажу подробнее.

И она нарисовала ему такую красочную и убедительную картину того, что он из себя представляет как личность, что его охватил озноб отвращения к себе, как будто над ним произвели анатомическое вскрытие. Мускулистый, подтянутый живот вдруг распорот – и вываливаются кишки, железы, пузыри… Нарциссизм, меланхолия вкупе с холеризмом, эутемия с заходом в гипертемию, тахипсихия, четыре пункта по шкале Альтмана, акцентуации по тесту Леонгарда, шкала тревожности Шпилбергера (на границе высокой)… Каждое слово звучало как приговор.

– Вообще всё у тебя прекрасно, – заключила она. – Можно позавидовать. Ты на редкость уравновешен, а там, где у тебя немножко зашкаливает, то в таких пропорциях, которые свойственны особо одарённым личностям. Примерно такой же набор акцентуаций был у Эйнштейна и у Джона Кеннеди. Кстати, и у историка Тойнби…

Он не мог поверить. Из грязи в князи. Когда слушал себе приговор, сидел потупившись, а тут распрямился и увидел, как хороша она в этом белом халате, полураспахнутом на груди. Взял её за руку, потянул…

– Я сегодня не могу. У меня женское… – она улыбнулась с особой приветливостью на лице.

– Давай просто так… – предложил он.

Они поцеловались, но в ней ощущалась сдержанность.

– Когда теперь? – спросил он, уже немного растерянно. И добавил то ли в шутку, то ли всерьёз: – Ты уже слишком много знаешь обо мне. Я не могу просто так тебя отпустить.

Она засмеялась в ответ:

– Ты будешь в воскресенье на дне рождения Светки? Я приду.

А когда он уже двинулся к двери, вдруг добавила:

– Мне было хорошо с тобой. Просто удивительно… Но должна тебе сказать: ты не мой тип.

– А кегли? – уже в приступе жалкого отчаяния проговорил он.

– Кегли – это начальный тест. Для любителей. Почти шутка. А ведь мы с тобой специалисты. – Улыбнулась и поцеловала. – Ты хороший. Будешь большим человеком!

На день рождения к Светке он не пошёл. Но всю жизнь старался стать большим человеком.

Загадка холодного эроса

Его особенно возбуждала в женщинах леность и прохладца, когда они отдаются вполсилы, как бы между прочим. С одной из коллег они как-то оказались наедине в офисе: готовили служебный документ, обсуждали детали. Оба занимались литературой, в том числе пушкинским наследием, а тут приходилось корпеть над канцелярской рутиной. К тому же отношения между ними сложились сухие, натянутые, поскольку к Пушкину они подходили с разных сторон. Он – с эстетической, она – с биографической. Он прослеживал линию Пушкин – Пастернак, а она Пушкин – Ахматова. Сейчас, в этом тоскливом согласовании официального текста, в натужном поиске обтекаемых фраз,