Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев Страница 22

Тем не менее когда я представляю себе эту воображаемую картинку с Тимошиным в Битце, я ее вижу именно в каком-то осеннем, золотистом, угасающем свете. Возможно, это было самое гармоничное время в его жизни.

* * *

…Жарким летним днем то ли 90-го, то ли 91-го года Тимошин впервые позвал меня к себе в гости.

Лева и я, объединенные долгом мужского товарищества, поперлись на «Преображенскую», откуда надо было проехать на автобусе по Щелковскому шоссе, ну а там – минут десять идти через дворы.

Возможно, именно тогда (в эти десять минут) я впервые задумался об этом странном устройстве Москвы, когда ты сначала едешь на метро, потом на вонючем старом автобусе по забитому машинами, грузовиками, большегрузами и бетономешалками шоссе, вокруг которого плотно стоят суровые бетонные девятиэтажки, с виду непригодные для жизни, – а потом входишь во двор, на узкую асфальтовую дорожку – и попадаешь буквально в рай.

«Двор», по которому мы шли – представлял собой настоящий дикий парк из тополей и кленов, из дубов и берез, из акаций и кустов чубушника, из сирени и боярышника. Я могу поручиться, что не перечислил и половины всех видов растений, которые здесь были. Визжали счастливые дети на спортплощадке, запах и звук Щелковского шоссе буквально сразу куда-то улетучивался, я шел в гости и немного волновался – и в то же время замечал все хорошее, что было вокруг: расслабленных и добрых мужиков в трениках, которые уже отоварились и шли из магазина, голубятню и клекочущих птиц за «сеткой-рабицей», которые жадно набрасывались на высыпанную им крупу, я замечал кошек, собак, скамейки, на которых сидели разомлевшие от солнца старушки, и весь этот сладкий, застойный и густой московский воздух, от которого у меня всегда счастливо кружилась голова.

Здесь он был в какой-то невероятной концентрации, возможно, именно из-за густоты растительности.

Мне даже захотелось тут побыть немного, но мы с Левой быстро дошли до нужного подъезда.

Тимошин сидел за длинным столом, накрытым белой скатертью и уставленным посудой, и блаженно улыбался.

Стало понятно, что нас пригласили на новоселье и одновременно на другое, более тонкое событие, которое нельзя было определить в привычном жанре, – короче говоря, Тимошин окончательно решил стать семейным человеком.

Это была, по всей очевидности, совершенно новая для него роль, и он, с одной стороны, ею наслаждался, а с другой, не будучи вполне уверен в себе, не хотел испортить впечатление каким-то неосторожным замечанием. Ну и вообще как-то все испортить.

Я пошел на кухню за водой и увидел двух женщин, которые увлеченно резали салаты и даже не посмотрели на меня.

Затем мы поднимали тосты, и в основном говорил Лева.

Тимошин продолжал загадочно молчать, но взгляд его был красноречив. Он упивался тем, что у него теперь есть настоящий дом.

Никакого витража здесь не было, я его не заметил.

Зато были другие вещи – длинная полка на кухне, уставленная глиняной посудой (горшками и плошками), столешница, ловко приделанная к старому секретеру, и какие-то другие усовершенствования – помимо новых обоев, побеленного потолка, и чего-то еще, что Тимошин, конечно же, сделал собственными руками.

– Да… – сказал наконец после очередного тоста Лева. – Хорошо ведь у тебя! Уютно…

Вдруг Тимошин со значением спросил меня:

– В шахматы-то играешь?

Этот вопрос застал меня врасплох, я покраснел и ответил как-то неопределенно.

Саша Фурман играть умел, у него был старший брат – настоящий шахматист, мастер спорта или кандидат в мастера, но Фурман в знак протеста не стал учиться «хорошо играть», не стал брать уроков, ну а Лева предпочитал подвижные игры, я же просто был тупым, и логика у меня отсутствовала всегда. Неплохо играл Морозов, но ему было скучно долго сидеть за доской. Позднее хорошо научился играть мой сын Митя, он даже ходил какое-то время в шахматную секцию Дворца пионеров, и иногда я откликался на его вызов и садился с ним за доску. Когда я делал первые два хода, Митя всегда расстраивался и говорил:

– Пап, ну вот зачем ты это делаешь? Нарочно? Ты что, правда, не понимаешь?

– Нет, – честно отвечал я.

Тогда Митя показывал мне, как из моей «атаки» получается мат в три или четыре хода. Но это было уже значительно позже.

Однажды Морозов, который вдруг неожиданно вспомнил отцовские (или дедовские) уроки и снова увлекся шахматами, пришел ко мне и захотел поиграть с Фурманом. И тогда я наконец достал доску, подаренную Тимошиным.

– Нет, нет! – вдруг раздраженно воскликнул Морозов. – Это неудобные шахматы, тяжелые, вычурные, плохо видно доску, нет!

И достал свои маленькие дорожные шахматы с крошечными фигурками, которые крепились к доске еще более крошечными штырьками.

Ничего этого я рассказать Тимошину не мог и потому просто сказал, что друзья иногда играют, им нравится. Но он все понял.

– Ничего, – улыбнулся он. – Еще внуки твои будут играть. Вот посмотришь.

…В общем, Тимошин женился, это было понятно.

* * *

Да, удивительно, но в этот момент – можно сказать, исторический в жизни страны – я практически не участвовал ни в чем. В отличие от Тимошина. Мало того что он делал значки для участников политических митингов и демонстраций, я думаю, он и сам мог на них пару раз сходить. Ну а почему нет? Должен же он был всерьез понять конъюнктуру, я-то ему практически ничем не помог. Если он мог поехать на Казюкас (причем не один раз), на Подольский рок-фестиваль, на «вернисаж» в Измайлово в период его бурного цветения, то почему бы и не на митинг?

Тимошин, в отличие от меня, был любопытен к жизни и чувствовал остроту момента. Ну и кроме того, у него наконец появлялась законная возможность посмотреть на милиционера свысока.

…Меня же все эти массовые мероприятия, признаюсь, не очень привлекали. Толпы людей, одномоментно вышедших из своих квартир, повинуясь смутному позыву или импульсу, даже немного пугали. Черт его знает, куда их там поведет.

Однако глобальный исторический процесс не миновал, конечно же, и меня. Процесс явился ко мне в лице моего друга Левы, который задумал начать перестройку в интересовавшей нас области – а именно, в детской литературе.

Помнится, было лето или поздняя весна, я сидел и скучал в конторе, и вот в трубке раздавался его голос.

– Надо поговорить! – отчеканивал он. И я соглашался, а что мне было делать.

Мы встречались, предположим, на «Пушкинской», а потом ехали до «Площади Ногина» и по оранжевой ветке – мне до ВДНХ, ему до Медведково, но нет, нет, подожди, давай я тебя провожу, говорил он, – и вот мы выходили из метро,