Острова - Григорий Михайлович Кружков Страница 16

доказательств производила большое впечатление. По сжатости и насыщенности смыслом это было похоже на стихи. Скажем, законы сохранения энергии и импульса выводились из инвариантности лагранжиана физической системы относительно пространственно-временных сдвигов, то есть оказывались простым следствием однородности пространства и времени.

Со мной что-то произошло: словно открыли заслонку печи и пошла тяга. Душа моя воспламенилась. Желание стать физиком, прежде смутное, превратилось в страстное хотение, в призвание. Единорог нашел свою цель и развернулся в ее сторону. И не важно, сколько ему предстоит скакать; теперь он знал куда.

В августе мама вывезла меня в Палангу на Балтийское море. В самый последний день я шел вдоль полосы пляжа, и мои рассеянные глаза вдруг сфокусировались на одевавшейся девушке. Кажется, ее позвали уходить; я успел заметить мгновенное движение: загорелые руки и голова скользнули в пройму юбки, которая в тут же секунду упала вниз и застегнулась на талии.

На следующий день я встретил ее на станции с родителями; они тоже уезжали в Москву, и она успела дать мне номер своего телефона. Много лет я хранил этот номер в потайном ящичке памяти; вон он, все еще тут: Б-8–21–70.

Недавно я прочел у одного автора рассуждение о мистических впечатлениях жизни, в частности, о Видении Эрота. Редкое явление, между прочим, и не каждому оно посылается. Я за всю жизнь испытал его, кажется, только однажды. Ретроспективно описать его можно так: мгновенное подчинение высшему существу, оглушительная тишина и полное самозабвение. Состояние, когда влюбленным движет не естественный магнетизм полов, не романтический порыв, не родство душ, не приступ жалости или тоски, не власть женского обаяния — не одна из этих обычных сил; но когда он явственно ощущает, что им владеет Бог — так, как только Бог может владеть смертным.

Через несколько дней я позвонил, и мы договорились встретиться на Тверском бульваре — это было мое первое и последнее свидание с Таней. Она училась в десятом классе, ей было шестнадцать, мне еще не исполнилось восемнадцати. В кармане моего пиджака лежала тоненькая черно-сине-голубая книжка Артюра Рембо, составленная Павлом Антокольским.

Нет рассудительных людей в семнадцать лет

Среди шлифующих усердно эспланаду.

Возраст автора совпадал, ситуация тоже.

Мы с Таней погуляли полчаса по бульвару, поболтали немного, и она заторопилась куда-то, где ее ждали. Я не обиделся. Наоборот, сладкий наркоз не выходил из моих легких. Августовский вечер был полон теплой грусти, и можно было вытащить из кармана чудесную сине-голубую книжку:

Я брел, засунув руки в дырявые карманы

И бредил про любое дрянное пальтецо.

Я брел под небом, Муза, глядел тебе в лицо

И — о-ля-ля! — влюбился в блестящие туманы.

Но наступил сентябрь; начался новый семестр. Единорог бил копытом. Он не желал соединять свою высокую судьбу с какими-то несчастными электронными приборами. Я пошел к лучшему из физиков, работавших тогда в МЭИ, профессору Фабриканту и попросил его прочитать мою статью. В этой статье на двух или трех страницах я с исключительной наглостью намечал перспективы развития физики элементарных частиц и высказывал некоторые смутные идеи. Впрочем, кое-что там было не совсем глупо: например, предложение изменить принцип причинности, рассматривая его не в чисто временном аспекте, а в геометрическом, подобно согласованию элементов сложного узора. Впоследствии я узнал, что о том же думали другие умы, посветлее моего.

Валентин Александрович прочел мой «эссей» и предложил перевести меня в свою теоретико-экспериментальную группу. Он объяснил, что занимается сейчас динамикой электронных пучков и электромагнитным излучением. Мой единорог фыркнул: это была не ядерная физика и не теория элементарных частиц. Я отказался.

Оставалось испробовать физфак МГУ, МФТИ и МИФИ. Физфак мне сразу не понравился своей казенной атмосферой, я побродил по коридорам и вышел, ни к кому не обратившись. Физтех был слишком далеко — в подмосковном поселке Долгопрудном. Московский инженерно-физический институт смущал словом «инженерный». В нем учился Коля Корнев. В конце концов я все-таки решил переводиться в МИФИ. Это было уже зимой, после третьего семестра. На кафедре мне предложили пройти испытание по физике, которое я успешно выдержал. Разрешение на перевод было дано; оставалось взять документы в старом вузе и отнести в отдел кадров нового. Но с выдачей документов в МЭИ по непонятной причине тянули — обещали, откладывали и снова обещали. Так прошло два месяца; когда же я, наконец, отчислился и получил на руки документы, в МИФИ меня не взяли под тем предлогом, что поздно: посередине семестра они никого не принимают. Адских трудов стоило после этого опять восстановиться в МЭИ. Тут подошло лето. Я решил, что буду заново поступать в МГУ на первый курс. Закончил семестр, сдал экзамены у вечерников и снова забрал свои документы.

На вступительных в МГУ мне во второй раз не повезло, подвела тройка по химии (химия, чертова химия, которую я запустил еще в школе!). Но там же, возле здания Физфака, рядом со списком принятых ходил какой-то вербовщик из Томска; он утверждал, что в Томском университете с полупроходными баллами Московского университета возьмут не глядя. Я клюнул на это, собрался и поехал.

Помню, я зашел на завод проститься. Отвальная была проста: две бутылки водки, десяток крутых яиц и мамин пирог, завернутый в газету.

В поезде не спал: думал о Тане. Выскакивал на остановках, вдыхал холодный ночной воздух и снова заваливался на полку. Может быть, подсознательно я и решился на эту сибирскую авантюру, потому что с моей любовью ничего не клеилось. С того первого вечера я звонил Тане два или три раза, но ничего толком сказать не мог: то, что в таких случаях произносят или предлагают, казалось настолько фальшивым, что я немел и терялся. В январе бродил две недели допоздна вокруг да около Трубной улицы, надеялся ее случайно встретить. Промерзал до костей, стучал зубами, согревался в случайных подъездах — но все напрасно. Положить между нами преграду в четыре тысячи километров, чтобы разом отсечь дурь, казалось удачной идеей. Под стук колес в темном качающемся вагоне я написал прощальное письмо, которое опустил в ящик на маленькой уральской станции. Кажется, помогло: лихорадка стихла.

На третье утро я приехал в Томск.

3. Томск: молодость

Зачем, о рыцарь, бродишь ты

Печален, бледен, одинок?

Поник тростник, не слышно птиц,

И поздний лист поблек.

Джон Китс

Выйдя