Острова - Григорий Михайлович Кружков Страница 17

из вокзала, я первым делом спросил, как найти университет. «Айда со мной!» — сказал парень с рюкзаком. По дороге мы разговорились. Он учился в Томском политехническом институте (два главных вуза в городе — Университет и Политех, оба основаны в XIX веке, но университет на несколько лет раньше) и приехал до начала занятий, потому что у них в аэроклубе начинались какие-то прыжки или полеты. Он предложил мне приходить ночевать к ним в общагу. Так я и сделал к вечеру. У ворот университета мы расстались — Политехнический был дальше от вокзала.

Войдя в ворота, я прошел через знаменитую Университетскую рощу и нашел физический факультет в серой бетонной коробке, прятавшейся за историческим белоколонным зданием. Декана на месте не было, она принимала экзамен в главном корпусе. Отыскав аудиторию, я приоткрыл высокую белую дверь и увидел за столом женщину, как мне показалось, довольно молодую; она поняла, что у меня к ней дело, и вышла. Это была Вера Николаевна Жданова, декан физфака. Тут же, в коридоре, все уладилось. Выслушав мою просьбу, она попросила мою зачетку из МЭИ — там были, в основном, пятерки — и предложила зачислить меня сразу на второй курс с досдачей предметов, которых в МЭИ не проходили. «А сдадите за два года, переведем на третий». Весь разговор занял не больше пяти минут.

Так я впервые столкнулся с тем, что рискну назвать сибирской (томской) демократией. Казалось, сам воздух, который я глотнул в первый день, отличался от того, чем дышали люди в Москве. Вот ведь сила географии! То же государство, тот же год на дворе — 1964-й, а такая разница. Никакого чернильного бюрократизма, никакой чиновничьей фанаберии и, главное, отвратительной просвеченности неким всевидящим глазом тут не ощущалось. Помню, какой трепет стоял в коридорах физфака МГУ, как он усиливался по мере приближения к кабинету декана. А в Томске мы заходили на кафедру, как к себе домой, преподаватели разговаривали с нами на равных, по-товарищески. Твоей анкетой тут никто не интересовался, оценивали человека по его характеру и способностям. Мне с самого начала предоставили свободу посещения лекций. Надо было наверстывать все, с первого курса: программы отличались в корне. Одних лабораторных работ я сделал за год сто штук — по общей физике, оптике и чему-то еще (теперь можно признаться, сделал халтурно: из-за цейтнота). Общую физику за три первых года сдавал профессору Марии Александровне Большаниной, тогда уже пожилой: приходил к ней в кабинет и рассказывал курс по частям.

На первое время меня приютили ребята в общежитии на Никитина, 4, знаменитой «Пятихатке». Исторически это было первое пятиэтажное здание в городе (отсюда и название). Но мы тогда об истории не думали. Для нас это был родной улей, набитый друзьями, со своими мифами и легендами, даже с собственным лирическим гимном: Ну что вам рассказать о Пятихатке, об этом пятилетием корабле, об этой нашей временной палатке, об этой незабывчивой земле? Здесь стены помнят очень много песен, здесь лестницы расскажут о любви…

И точно: на этой знаменитой лестнице длинными зимними вечерами — сверху донизу, по всем пролетам — стояли или сидели на ступеньках пары, тихонько разговаривая, а может быть, и целуясь украдкой, кто знает; по этой второй лестнице старались зря не ходить, там царил постоянный романтический полумрак. И мне довелось там сиживать, но это было намного позже.

У меня еще не было места в общежитии, ребята хотели меня пристроить у себя, да как? Восемь человек в комнате, койки в два яруса. В первую ночь придумали вот что: составили вместе три тумбочки, получилось вполне царское ложе. Правда, тумбочки оказались разновысокие — не такие разновысокие, как пьедестал почета, но все же. Спать на такой ломаной линии было вариантом наказания, кажется, не учтенным святой инквизицией, а напрасно. Через день один из моих гуманных товарищей предложил мне разделить с ним койку. Так я проспал еще пару недель. Койки были узкие: по бокам две железные рейки, посередине проволочная сетка. Вписаться в эти жесткие габариты мы никак не могли, спали почти как канатоходцы: один на одной рейке, другой — на второй, наполовину балансируя над бездной, наполовину упираясь в товарища.

Занимался я в Научке — Научной библиотеке ТГУ, красивой и старинной, под стать самому университету. Читальные залы располагались на втором этаже, куда вела широкая парадная лестница с площадкой и разворотом на две стороны — как греческая буква у. Помню, как однажды я взошел по этой лестнице в серых подшитых валенках сорок шестого размера и огромном пиджаке, одолженных у квартирной хозяйки; знакомым, останавливавшим меня на ступеньках, рассказывал, что меня назначили директором колхоза в Асинском районе и завтра я уезжаю туда выводить хозяйство из прорыва. Верили все как один… Но это будет намного позже, я опять забегаю вперед…

Кстати, насчет студенческого быта: как это все было устроено? Местные, томские ребята не в счет; но таких было мало, в Томск приезжали со всех концов Сибири, и не только. Жили в основном на стипендию — что-то около тридцати рублей в месяц, да многим еще присылали из дома от десяти до двадцати, двадцати пяти рублей — по-разному. Естественно, деньги кончались неожиданно. С нежностью вспоминаю томские столовые: бесплатный хлеб там стоял на столах, бери стакан чая за три копейки и сиди себе, намазывая на серый хлеб горчицу. Очень вкусно, между прочим. Три-четыре куска — и можно идти дальше грызть науку.

Порой из дома присылали и посылки, но от них было мало проку, учитывая, что в каждой комнате жила голодная орава: ящик приканчивали быстрее, чем вы бы успели выговорить «а мне?». Хуже всего было тому, кто заработал хвосты и лишился стипендии. Образовывался порочный круг: с голодухи не было сил заниматься; не занимаясь, ты не мог снова попасть на стипендию. Такие ребята бросали учиться — особенно те, у которых не было подпитки из дома или вообще не было родителей.

Сосать в желудке начинало почему-то на ночь глядя. Один парень из нашей комнаты устроился работать ночным сторожем в столовую. Там всегда оставался недопитый кисель в баке. Кроме того, около часа ночи в столовую завозили свежий хлеб. Аккурат к этому времени мы отряжали ходока, который отправлялся на тайное задание в холод и мрак — и возвращался обратно с буханкой свежего черного хлеба и полиэтиленовым пакетом киселя. Никто не спал, все ждали возвращения гонца. Кисель разливали по кружкам, хлеб разрезали, съедали и отрубались до утра.