Острова - Григорий Михайлович Кружков Страница 15

В институт я ездил нерегулярно и на занятиях в основном клевал носом. То ли уставал за день, то ли такой метод учебы, на слух, мне не подходил: я всегда лучше занимался самостоятельно, по книгам. МЭИ в то время слыл одним из самых демократических вузов. Недаром там снимали эпизоды знаменитого оттепельного фильма «Застава Ильича»; потом название изменили на «Мне двадцать лет», а сам фильм еще долго и мучительно кроили-перекраивали.

При МЭИ работало литобъединение, куда я стал похаживать; руководителем был поэт Игорь Ринк, работавший во время войны штирлицем в немецком тылу. От этого похаживания в памяти осталось несколько бликов: радостное появление высокого и какого-то молочно-розового Феликса Чуева с первой изданной книжкой, его светящееся лицо, стихи про летчиков — про то, как «спрыгнув в корабля, они идут, отталкивая землю. Поэтому и вертится земля». Это он впоследствии напечатает, кажется, в «Литературной России», стихотворение-акростих СТАЛИН В СЕРДЦЕ, кто-то ему ответил невинными стишками о природе в многотиражке «Московский литератор», которые по первым букам читались: ЧУЕВ В ЖОПЕ.

Запомнились еще имя и облик симпатичного, вежливого Юрия Смирнова. Его стихи я прочел и оценил много позже. Дело в том, что на занятиях лито я был раза два-три. Сидел в сторонке с раскрытой книгой «Механика» в руках (первый том знаменитого курса теоретической физики Ландау и Лифшица), слушал вполуха, читал вполглаза и сам себе казался интеллектуальным и загадочным.

Вот там-то, в клубе МЭИ, я познакомился с Володей Рубцовым. Он жил в Купавне по Горьковской дороге, я в Перловке по Ярославской, но это не мешало нам встречаться довольно часто. Володя был лет на десять меня старше. Работал не помню где (может быть, и в котельной), жил стихами: веселый, смешливый, всегда готовый к приключениям и авантюрам. Однажды, уже под конец нашей дружбы, он принес мне сразу несколько своих тетрадок со стихами: то ли крест на них поставил, то ли передал на вечное хранение. Снова открываю их через полвека.

Когда на черный пьедестал

Душа восходит по спирали,

Я вижу бледные цветы

Душеспасительной морали…

Или:

Была невидима никем

И называлась ветреницей

Булавочной. Ее уколы

Не означали ничего

И не кололи никого;

Она летала

На крыльях умерших стрекоз,

На лепестках увядших роз,

И даже малого следа

Не оставляла…

И еще много лунного света, шелеста деревьев, фонарей и станционных перронов… но тогда я плохо понимал чистую лирику; вкус мой был уже испорчен актуальной поэзией по вкусу того времени… Наизусть запомнилось другое — шутливое и детское.

Пошить костюм слону — пустяк,

Но метку

Пришить ему на воротник,

Чтоб знали все, что этот слон,

Что этот слон не просто так,

Не просто из каких-то книг,

А холостяк и озорник, —

Для этого придется вам,

Наверное, придется вам

Подставить табуретку.

Вот такие блестящие, на мой взгляд, детские стихи в то время напечатать было невозможно. Где: в «Мурзилке»? В «Пионерской правде»? Не смешите. Там требовались совсем другие стихи, и были проверенные авторы, которые их поставляли. Да и не помню я, чтобы хоть раз Володя заикался о редакциях, о печатании или чем-то подобном. Если когда-то у него и были такие идеи, он давно вытравил «эту похоть» (как сказал другой поэт) из своего сердца. Он писал для себя и для друзей.

Когда огромный бегемот,

На маленьких детей взирая,

Характер их распознает,

Он иногда приоткрывает,

Он изредка приоткрывает,

Лишь изредка приоткрывает… рот.

* * *

Вот лес —

Сосновый темный лес,

Зеленые иголки;

Вот я —

Такой-сякой балбес.

Когда б я на сосну залез,

Меня б не съели волки.

А еще Володя писал четверостишия. Некоторые совсем замечательные. Стихи о собаке, по-моему, достойны кисти Басё.

Вот шел я, шел и наконец

Уперся носом в стену.

Обыкновенная стена.

И нос обыкновенный.

*

Прохудилась крыша, снег

Падает неслышно на пол.

На полу собака спит.

Засыпает снегом лапы.

*

Знакомый доктор мне сказал,

Что с детства склонен я к простуде,

И пить вино мне прописал

В эмалированной посуде.

*

Писать курьезные стихи,

Писать серьезные стихи,

Печальные стихи писать

И больно пальчики кусать.

У моего друга был мотоцикл, изрядно раздолбанный. Однажды мы с ним поехали в Ленинград, я хотел увидеться с какой-то девочкой, с которой познакомился в Москве. По дороге, и очень скоро, мотоцикл сломался. Пришлось его отвозить домой на поправку. Но это нас не смутило. В тот же вечер мы отправились в Ленинград на поезде, разумеется, зайцами. На середине пути нас стали гонять контролеры, какое-то время мы ехали снаружи между вагонами, слезли ночью на станции, дождались следующего поезда. Но план был выполнен, девочку я увидел, даже поболтал с ней минутку. Обратно добирались на попутках. В Новгороде на мосту через Волхов у нашего грузовика-тяжеловеса отвалилось колесо. Кое-как приладили его обратно под проливным дождем, поехали дальше. Бог знает, почему целые месяцы и годы начисто изглаживаются из памяти, а вот такие картинки врезаются в память: панорама Новгорода за рекой, хлещущий дождь и огромное колесо, которое мы катим по мосту, как какие-то египетские жуки-скарабеи.

В другой раз ездили изучать древности подмосковного Дмитрова. Бродили, рисовали в блокнот силуэты церквей. Проголодавшись, купили арбуз, а под конец учудили вот что: сделали копье, привязав нож к длинной палке, насадили на копье арбуз и торжественно обошли дозором по гребню заросшего травой вала вокруг Дмитровского кремля. Потом присели — там же, на валу — и арбуз, конечно, съели.

Между тем подоспели экзамены за первый курс. Я засел за книги. Вкус к учебе во мне очнулся. Учебник математики я прочел как приключенческий роман. Особенно меня очаровал «анализ бесконечно малых», теоремы о непрерывности и тому подобные вещи, которые идут в начале курса матанализа. Физику, по мере возможности, я старался постигать по теоретическому курсу Ландау. Не скажу, что все понимал; но красота