Пророк. История Александра Пушкина - Ольга Тиханова Страница 14

Офицеры швырнули Пушкина в карету и захлопнули дверь. Карета сразу тронулась, за окнами поплыли виды ночного города.

На следующий день Пушкин покидал столь нелюбимый им юг. Но отчего-то это не приносило ему в тот миг радости.

Местная молодежь тоже была крайне огорчена его отъездом, особенно дамы. Несколько месяцев спустя от поэта пришло письмо, в котором он рассказал одесским друзьям о том, как обустроился на новом месте. Дамы выпросили себе письмо Пушкина и разделили его между собою по клочкам: каждой хотелось иметь хоть строку, написанную рукой поэта.

К морю

Прощай, свободная стихия!

В последний раз передо мной

Ты катишь волны голубые

И блещешь гордою красой.

Как друга ропот заунывный,

Как зов его в прощальный час,

Твой грустный шум, твой шум призывный

Услышал я в последний раз.

Моей души предел желанный!

Как часто по брегам твоим

Бродил я тихий и туманный,

Заветным умыслом томим!

Как я любил твои отзывы,

Глухие звуки, бездны глас

И тишину в вечерний час,

И своенравные порывы! (…)

Глава 4

«Барин, цензурики прислали…»

В 1824 году Пушкин был отправлен в ссылку в Михайловское.

На юг, как известно, Пушкин тоже отправился не по своей воле, но все же официально его статус служащего дворянина был сохранен.

С 1824 года ситуация изменилась – теперь он был просто ссыльным поэтом, да еще и «под надзором».

В Михайловском свободно он мог только скакать на лошади по пустынным полям или приезжать к ближайшим соседям Вульфам в имение за несколько километров от своей усадьбы. По распоряжению властей Пушкин дал подписку «жить безотлучно в поместии родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными и вредными общественной жизни и не распространять оных никуда».

Михайловское находилось в отдаленной местности, поэт не мог участвовать в литературно-журнальной жизни и не имел благонадежного социального статуса.

Десять дней изнурительной дороги по Российской империи (с самого юга почти на самый север) и Пушкин, наконец, прибыл в родительское имение Михайловское. Эти владения в Псковской земле его прадед Абрам Ганнибал получил от самой императрицы Елизаветы Петровны. Он же разбил на территории парк с прудом и цветниками, да построил небольшой и очень простой домик, который так с семнадцатого века ни разу и не перестраивался. Поэтому довольно скоро усадьба приобрела вид слишком уж скромной, почти запущенной. Тем не менее это было довольно уютное место: дом стоял на холме с садом и прекрасным видом на озеро, окруженное лесом.

Однако на Пушкина вид этого уютного дворянского гнезда наводил лишь лютую тоску, зубы сжимались от бессилия и хотелось тихонько выть, порой и не тихонько вовсе, кому ж охота хоронить себя в такой глуши во цвете лет?

Первые дни он провел, не выходя из комнаты. Долго спал, тут же на диване принимал пищу и снова проваливался в сон. Ничего не писал, если не считать короткое письмо друзьям, в котором сообщил о том, что изменил место пребывания, да добавил в финале: «Бешенство скуки пожирает мое глупое существование».

В его комнате почти сразу образовался традиционный бардак, а желание его побороть никак не посещало. Никита тоже рвения не проявлял, заходил к барину редко, ибо было чем заняться во дворе и в остальной части дома.

Темнело быстро, вечер проходил при тусклом свете одинокой свечки, но и этого света хватало, чтобы перо само-собой привычно выводило на белом листе профиль Воронцовой.

Дни тянулись еще дольше, чем во время самого безжалостного зноя на юге, покидать дом не хотелось вовсе.

В один из таких бесконечных дней в комнате появился озадаченный Никита (сколько времени его не было?) с увесистыми стопками бумаг в руках.

– Ну, что, барин, куда писульки ваши ложить?

Ответа не последовало, Пушкин продолжил молча лежать и смотреть на профиль Лизы.

Никита демонстративно вздохнул и свалил все в кучу на письменный стол, пусть барин сам разбираемся, ему некогда! Так бардак захватил и стол, единственное пока нетронутое место в комнате.

Пушкин перевел взгляд на эту груду бумаг, бесформенную и безжизненную. Говорят, что стихи отражают душу поэта. Скорее всего, так и есть. Вот, к примеру, эта самая куча-мала сейчас как никогда была близка к его внутреннему состоянию.

Он пролежал на диване, пока тело полностью не окаменело. Тут уж деваться некуда, надо было хоть чуть-чуть размяться.

Он подошел к столу, вытянул первый попавшийся листок, перечитал написанные строки. Швырнул обратно. Стихи! Кому вообще нужна эта поэзия?! Жил он без этого целых несколько дней и дальше проживет. Пустая трата времени, безделица!

Но до чего же больно и горько так думать. И обидно. И странно… И невозможно… Настолько, что ощущаешь физическую боль в груди, то ноет, то горит нестерпимо.

Отказаться от стихов. Сможет ли?

Он присел на корточки, склоняясь над брошенным недавно листом бумаги, как над выпавшим из гнезда птенцом, поднял его, еще раз перечитал, и в следующую же секунду принялся править написанное, сидя на полу, тут же; с каким-то остервенением безжалостно вычеркивал одни строки и писал над ними другие.

Вечер сменила ночь.

Утро он пропустил, потому как очнулся от сна-за-бытья, когда за окном было опять темно. Очнулся на полу, в окружении бумаг, не вставая, продолжил писать, ловить бегущие вперед мысли, примерять рифмы.

И снова ночь, пропущенное утро, сумерки и вечер. Никита заходил и выходил, приносил еду, уносил еду.

Строки, строки, строки, и не было ни малейшего желания выбраться из них, как и сил остановиться. Он сдался. Сдался стихам.

А до чего ж славно и хорошо выходило! Сам себе дивился.

Что ни строчка – алмаз!

Одна историческая драма «Борис Годунов» чего стоит! Новый для него жанр и сразу так удачно получилось! «Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!» – воскликнул он, перечитав завершенный текст.

Пимен

(пишет перед лампадой):

Еще одно, последнее сказанье —

И летопись окончена моя,

Исполнен долг, завещанный от бога