Кларк и Дивижн - Наоми Хирахара Страница 41

о Расти, как мы взяли его щеночком у парня, который работал на рынке, и как мне пришлось похоронить его у нас на заднем дворе через два месяца после Перл-Харбора. Удивительно, но я смогла не заплакать. Даже в радость было вспомнить о Ржавеньком, поделиться, как много он для меня значил, хоть и был всего лишь собакой.

– Никогда не встречал такой девушки, как ты, Аки.

Я наморщила лоб.

– Да я самая обыкновенная.

– Нет, и не спорь.

Он взял меня за руку, и от запястья вверх побежал ток. Арт снял солнцезащитные очки, чтобы смотреть прямо в глаза, и наклонился ко мне. Губы у него были мягкие, нежные. До того я в губы ни одного парня не целовала. Целоваться оказалось чудесно. По-моему, с Артом я могла без конца целоваться и целоваться.

По дороге домой Арт рулил в основном левой, а правой брал меня за руку, когда замедлял ход и останавливался на перекрестках. Наши пальцы переплетались, и я не хотела их расплетать. Когда мы увидимся снова?

Когда Арт довез меня до дому, на крыльце, увы, торчали те же нисейки. Поцеловаться у них на глазах мы не решились. Прежде чем я открыла пассажирскую дверь, Арт сжал мою руку. “Я позвоню”, – сказал он, и я кивнула.

Я вышла из машины, как Кэтрин Хепберн, с высоко поднятой головой. Шляпку закинула за спину, повесив ее на палец, тряхнула волосами и пошла себе по ступенькам. Девицы косились на меня, но помалкивали. Я чуть повозилась с входной дверью, а затем, пока она закрывалась за мной, услышала залп комментариев обо мне и об Арте. Определенно, что-то со мной сегодня произошло. Я стала центром внимания, мечтой. Я заняла место Розы.

Войдя в квартиру, я попыталась умерить свое ликование. Мама, вернувшаяся после работы в парикмахерской братьев Белло, стоя у раковины, мыла посуду. Папа за обеденным столом читал воскресный выпуск “Чикаго дейли трибьюн”.

– Бака, – бранил он японских военных за то, что считал дуростью. – Как им пришло в голову, что они поборют Америку?

Если по большинству других вопросов мама придерживалась совершенно определенного мнения, в этом случае она не нашлась что сказать. До войны она регулярно переписывалась со своими родителями, братьями и сестрами, оставшимися в Кагосиме. Разумеется, переписка прекратилась, когда были разорваны дипломатические отношения между США и Японией. Я знала, что она волнуется о своих родственниках, но она никогда не выражала своего беспокойства вслух. А мне, поскольку я не бывала в Японии и не видела бабушек и дедушек ни по материнской, ни по отцовской линиям, тот мир казался почти что вымышленным, как в японской народной сказке.

– Да ты сгорела, якета! – воскликнула мама, увидев мои покрасневшие щеки. – Где ты была?

Я так и не рассказала еще родителям о том, что познакомилась с Артом. Мне хотелось, чтобы было нечто, на сто процентов принадлежащее мне, только мне, а не всей семье Ито. Я пробормотала что-то насчет прогулки вдоль озера. Родители принялись обсуждать, удастся ли им попасть на первую буддийскую службу в Чикаго, которая состоится завтра в общественном центре Саут-Паркуэй в Саутсайде. Я ушла в спальню, и когда сняла там свои старые туфли, на пол высыпалась песчинки, отчего в груди снова прокатилась радостная волна. Я собрала песок и ссыпала его в один из своих медальонов, напоминанием о том, что, что бы ни стряслось в будущем, у меня был этот расчудесный, прекрасный день.

В ту ночь, слушая, как папа храпит, а мама скрежещет зубами, издавая странный звук, будто лопается воздушная кукуруза, я гладила медальон, который надела на шею. Я чувствовала себя виноватой из-за того, что Арт вызывал во мне такой бурный восторг, и еще больше из-за того, что не рассказала ему о своих попытках выяснить, что же случилось с Розой. До того как он возник в моей жизни, я могла думать только о Розе, но теперь в моей голове царили мысли об Арте. Я вспоминала, как чувствовала щекой его щеку, колючую от послеполуденной щетины, запах его лосьона. Они с Розой словно лежали на разных чашах весов, а я металась от чаши к чаше, пытаясь их уравновесить. Но, конечно же, баланса мне не достичь. Придется выбирать одну из сторон.

Два дня спустя мы с Филлис подбирали заказ – книги по кельтской мифологии и фольклору.

Семья Дэвисов получила известие, что ногу Реджи в джунглях Бугенвиля прооперировали успешно. Я отыскала на карте этот Бугенвиль, получивший свое название, по-видимому, в честь французского путешественника, который его открыл. Оказалось, это регион Папуа – Новой Гвинеи, где-то повыше Австралии. Трудно было вообразить, чтобы паренька из южной части Чикаго занесло в такую несусветную даль.

Филлис с тех пор, как пришла эта новость, сделалась поспокойней. Я узнала, что мама у нее – школьная учительница, а отец – страховой агент. У нее был один только старший брат, как у меня – одна старшая сестра, и все Дэвисы по Реджи остро скучали.

– Ты видишься с Артом? – в полумраке меж стеллажей спросила вдруг Филлис, что было для нее нехарактерно – задать личный вопрос.

– А, он тебе нравится! – воскликнула я.

– Да Арт всем нравится, – не стала отпираться она. – В старших классах он ладил со всеми. Я написала Реджи, что он приходил к нам в Ньюберри.

Не успела я что-то сказать, как подошла Нэнси с известием:

– Аки, к тебе кое-кто пришел. Женщина.

Отложив книги про кельтов, я поторопилась к стойке регистрации.

Странно было увидеть Томи здесь, в библиотеке. Она была как канарейка, вырвавшаяся из эванстонской клетки. На лбу у нее горели розовые пятнышки, и она часто моргала. Явно сильно психовала из-за чего-то.

– Я освобожусь через десять минут, – сказала я ей, – и давай встретимся в сквере через дорогу.

Выйдя на Тараканью площадь и не углядев сразу ее худенькую фигурку, я испугалась, что она не дождалась и сбежала. Быстро окинула взглядом длинный ряд скамеек, отметив завсегдатаев: бездомного с черной повязкой на глазу, рыжего, который всегда приходил с блокнотом для рисования, молодых мам с колясками… И только потом я увидела, что между монахиней и мальчиком в бейсболке притулилась, держа саквояж на коленях, до зелени бледная Томи Кавамура. Я выудила ее оттуда, и мы перешли на южную сторону, где было меньше людей, но больше солнца. Кожа Томи казалась почти прозрачной, как жемчужина под водой.

Она принялась рассказывать, но внятно говорить не могла. И хотя мы сидели, никак не могла отдышаться