История и миф - Юрий Викторович Андреев Страница 39

Элладу. Так, не упускает он случая, чтобы поведать о трусливом и предательском поведении коринфского военачальника Адиманта во время Саламинского сражения. Уже при Артемисии он собирался бежать с поля боя, и Фемистоклу пришлось дать ему взятку, чтобы удержать его на месте. При Саламине он все-таки бежал, увлекая за собой всю коринфскую эскадру (см. VIII, 94). Эпизоды такого рода, а их можно собрать довольно много, дают повод для прямых обвинений Геродота в сознательном искажении фактов с клеветнической целью. Рассказывая о Платейской битве 479 г., историк опять-таки не без ехидства отмечает, что, хотя в сражении на стороне греков участвовали только три государства (афиняне, спартанцы и тегеаты), остальные греки «устыдившись своего безучастия в решительной битве, насыпали, чтобы обмануть потомство, пустые надгробные курганы».

Все эти разоблачения были оценены позднейшими, в основном патриотически настроенными греческими историками как злобная клевета и очернение того великого подвига, который был совершен эллинами в суровую годину мидийских войн. Плутарх написал специальный трактат «О злокозненности Геродота», в котором доказывал, что он намеренно, со злым умыслом оклеветал почти всех греческих героев этой славной эпохи. В числе прочих Плутарх ссылается для доказательства своего утверждения также и на историю с Адимантом. Адимант был, по его словам, человеком величайшей доблести. После смерти он удостоился эпитафии, в которой было сказано, что за его подвиги ему был дарован «венок свободы от всей Эллады». Геродот нарочно представил его в своем сочинении жалким трусом, чтобы тем самым принизить коринфян и угодить афинянам. Еще больший гнев Плутарха вызывает разоблачение Геродотом предательской роли фиванцев и вообще беотийцев (напомню, что Плутарх и сам был беотийцем, и слова историка о том, что «фиванцы всей душой были преданы персам», не могли не ранить его самолюбие). Завершая свои нападки на «отца истории», Плутарх признает его человеком крайне злонравным, а главное, плохим патриотом своего отечества.

В действительности дело здесь, конечно, не в дурном и злокозненном характере Геродота и не в отсутствии у него патриотических чувств. Нельзя забывать о том (мне уже и раньше приходилось обращать на это ваше внимание), что по своим взглядам и психологии Геродот был подлинным сыном своего времени. Никакого общегреческого патриотизма или того, что принято называть теперь панэллинской идеей, в то время, когда создавалась «История», еще не существовало. Поэтому мы не находим этой идеи и в сочинении Геродота. Греческий мир представлен историком таким, каким он и был в действительности — разрозненным, разобщенным конгломератом, состоящим из множества самостоятельных карликовых государств — полисов. Отсюда не следует, однако, что чувство любви к родине вообще неведомо Геродоту. Патриотизм, несомненно, был в его характере. Но это был патриотизм особого рода — узкий полисный патриотизм, выражавшийся в любви историка к своему родному городу Галикарнасу. В некоторых местах «Истории» галикарнасский патриотизм Геродота проявляется достаточно ярко и выпукло. Примером может служить уже упоминавшийся рассказ о подвигах карийской царицы Артемисии. Геродот с видимым восхищением и гордостью повествует об этой выдающейся женщине, несмотря на то, что она участвовала в беззаконном и грабительском нашествии персов на Элладу. Восхищение историка перед Артемисией так велико, что он впадает здесь даже в известное преувеличение. По его словам, греки считали карийскую царицу едва ли не самым страшным своим врагом и «тому, кто доставит ее живой или мертвой, назначили награду в 10 тыс. драхм, ибо их возмущало, что женщина идет войной на Афины».

Если не обращать внимания на то, что сам Геродот называет себя в самом начале своей книги «Галикарнасцем», очевидно, желая тем самым показать, что память о родном городе была еще жива в его сердце, его мировоззрение может быть определено как типично космополитическое. Как киплинговская кошка, гуляющая сама по себе, он, видимо, так и не сумел привязаться по-настоящему ни к одному из тех городов или стран, которые ему довелось посетить за его наполненную бесконечными скитаниями жизнь. Как греки, так и варвары, вместе взятые, в целом были ему глубоко безразличны. И уже поэтому ему не могла придти в голову нелепая мысль о том, чтобы отдать решительное предпочтение одной из двух противоборствующих сторон, возвысить ее за счет принижения другой, как это делали обычно почти все историки, писавшие о войнах в более поздние времена (тот же Плутарх или Тит Ливий).

Как указывал С. Я. Лурье, в своей оценке греко-персидских войн Геродот стоит в основном на точке зрения тех малоазиатских греков, которые давно уже успели смириться с персидским владычеством и находили его не слишком для себя обременительным, а в экономическом отношении даже и весьма выгодным. Можно полагать, что эти азиатские греки, жившие под властью персов и от персов же получавшие значительную часть информации о происходивших тогда событиях, воспринимали эти события совсем не так, как греки Балканского полуострова. Им были хорошо известны колоссальные размеры и ресурсы Персидской державы. Поэтому они понимали, что неудачи Ксеркса под Саламином и при Платеях не могли так страшно потрясти его, как это изображает Эсхил в «Персах». По-видимому, взгляды такого рода, усвоенные Геродотом еще в ранней юности, не были изжиты им и в самом преклонном возрасте. Несмотря на то, что его мировоззрение претерпело известную эволюцию в течение его жизни, в целом оно продолжало сохранять свою изначальную ионийскую окраску.

Как всякий космополит, Геродот легко приспосабливался к настроениям и взглядам тех людей, с которыми сводила его судьба и у которых ему удавалось найти хотя бы временный приют. А так как наиболее тесными и длительными были связи историка с демократическими Афинами, идеология правящих кругов этого государства и прежде всего взгляды Перикла, тогдашнего вождя афинской демократии, должны были оказать на него известное влияние. Кое-где Геродот явно старается подладиться к своим покровителям, оценивая события определенно с проафинской точки зрения. Настоящий панегирик афинянам, которых историк объявляет «подлинными спасителями Эллады», заключает в себе 139 глава VII книги: «...Ибо ход событий зависел исключительно от того, на чью сторону склонятся афиняне. Но так как афиняне выбрали свободу Эллады, то они вселили мужество к сопротивлению всем остальным эллинам... Не могли устрашить афинян даже грозные изречения дельфийского оракула и побудить их покинуть Элладу на произвол судьбы. Они спокойно стояли и мужественно ждали нападения врага на их землю». Плутарх прямо намекает на то, что именно за эти свои слова Геродот был награжден афинским правительством десятью талантами, что, вообще говоря, вполне вероятно, если только сама эта сумма не была сильно раздута молвой. Проафинскими симпатиями Геродота могут быть объяснены и его выпады против коринфян и фиванцев,