История и миф - Юрий Викторович Андреев Страница 20

Как историк Гомер не может равняться ни с Полибием, ни с Фукидидом, ни даже с Геродотом уже по одному тому, что историком в собственном значении слова он никогда не был, даже если древние принимали его за такового. Правда, определенные зачатки исторического мышления, того, что можно назвать уже исторической рефлексией, в какой-то мере были присущи и ему. Гомер, несомненно, сознавал, что эпоха, когда жили его герои, довольно далеко отстоит от его собственного времени и многим от него отличается. Век нынешний и век минувший для него далеко не одно и то же. Прошлое во всех отношениях лучше настоящего. И люди прошлого — герои и полубоги по всем статьям превосходят жалких современников поэта. Эту дистанцию Гомер время от времени дает почувствовать читателям. Так, в одной из батальных сцен «Илиады» Гектор хватает с земли и бросает в противника камень, который, как бегло замечает поэт, и десять «ныне живущих мужей» не могли бы даже приподнять и сдвинуть с места. Налицо, таким образом, явное ухудшение человеческой породы, явный упадок или, как мы бы теперь сказали, регресс. Ясно, что, отличаясь так сильно от современных поэту людей, люди героического века не могли и жить так, как живут они, и вели себя по-иному. Гомер обставляет жизнь своих героев рядом своеобразных табу — запретов, которые, по-видимому, должны были внушить читателю мысль о том, что это была какая-то совсем особая, давно уже вымершая порода людей. Поэтому герои поэм пользуются только бронзовым оружием, почти никогда железным, не употребляют рыбной и молочной пищи (едят только мясо, причем не вареное, а обязательно жареное), никогда не ездят верхом на лошадях, а только на колесницах, живут только в укрепленных городах — полисах, но никогда в деревнях. Гомер, очевидно, знал, что во времена Троянской войны ни дорийцев, ни ионийцев еще не было в тех местах, где они поселились позднее. Поэтому, за исключением двух-трех беглых упоминаний, он о них почти ничего не говорит. Вероятно, сознательно обойдены поэтом и такие важные для его времени новшества, как Олимпийские игры, употребление алфавитного письма, греческая колонизация на Западе. Все эти запреты и умолчания накладывают на представленную в поэмах картину жизни героического века печать нарочитой архаизации. Можно сказать, что, практически почти ничего не зная о Греции микенской эпохи, Гомер пытался искусственно воссоздать ее облик в своих произведениях.

Тем не менее историческая рефлексия великого поэта никогда не заходит настолько далеко, чтобы читатель мог почувствовать тот реальный разрыв, который отделял эпоху Троянской войны от времени жизни самого Гомера, т. е. от VIII в. до н. э. Нарочитая архаизация постоянно уравновешивается и даже перевешивается в поэмах тенденцией противоположного характера, выражающейся в бессознательном осовременивании прошлого или в том, что можно было бы назвать «наивной модернизацией». В общем и целом мышление Гомера антиисторично. В его сознании прошлое никогда не бывает слишком резко отделено от настоящего. Вместе взятые они образуют некий временной континуум (непрерывно тянущуюся линию), в котором весь мир пребывает в более или менее статичном состоянии. Меняются только человеческие поколения. Герои младшего поколения отличаются от своих отцов и дедов. Современники самого поэта не идут ни в какое сравнение с людьми прежних времен. Но различия эти скорее количественного, чем качественного порядка. Иначе говоря, история сознается Гомером только как процесс постепенного ухудшения и вырождения человеческой породы, но не как смена культур, смена типов человеческого общества. И то и другое пребывает все время в почти неизменном состоянии. Поэтому Гомер осторожно устраняет из своего рассказа те факты, которые почему-либо не вписываются в созданную им картину неизменного мира, т. е. находятся за рамками повседневного опыта его аудитории, или же дает им новое освещение, приближенное к понятиям этой аудитории. Именно поэтому мы не находим на карте гомеровского мифа давно исчезнувшее Хеттское царство, хотя в микенских сказаниях о походах ахейских царей в Малую Азию оно должно было занимать весьма видное место. Зато Египет, который и в IX–VIII вв. продолжал оставаться для греков неотъемлемой частью окружающей их ойкумены, фигурирует в поэмах и используется как место действия для нескольких любопытных эпизодов «Одиссеи». Вероятно, по этой же причине в эпосе не встречаются развернутые описания сражений на колесницах (герой обычно только подъезжает на колеснице к месту боя, сражается же, сойдя на землю), хотя в микенской поэзии сцены колесничных схваток были, по-видимому, одним из широко распространенных общих мест.

Несмотря на лежащую на обеих поэмах печать архаизма (в значительной мере, как я уже сказал, искусственного), изображенное в них ахейское общество представляет собой не что иное, как спроецированную в «Героический век» модель современного поэту ионийского полиса, например какой-нибудь Смирны или Хиоса. От реальной микенской цивилизации, о которой Гомер, по-видимому, почти ничего определенно не знал, это общество отделяет огромная дистанция.

По существу, прошлое для Гомера — это то же самое настоящее, но улучшенное, облагороженное и как бы приподнятое над житейской прозой современности. Серьезных качественных различий между тем и другим он не замечает или не хочет замечать. В этом смысле историческое мышление Гомера находится примерно на том же уровне, на котором стояли, например, создатели таких шедевров средневекового европейского эпоса, как «Песнь о Роланде», «Нибелунги», «Песнь о моем Сиде» и прочее. Во всех этих случаях к событиям далекого прошлого «привязывается» сильно обобщенная и идеализированная, но все же угадываемая в своих основных очертаниях картина современной поэту исторической действительности.

Я не случайно так подробно останавливаюсь на вопросе об отношении Гомера к истории. Концепция «героического века», лежащая в основе исторических представлений создателя «Илиады» и «Одиссеи», так называемые поэмы «Цикла» (Νόστοι) и другие, не дошедшие до нас памятники раннегреческого эпоса, оказали сильное влияние на всю последующую греческую литературу, в том числе и на историографию. Высвободиться от этого влияния в полной мере не удалось даже крупнейшим историкам позднейшего времени.

Насквозь мифологичным (отнюдь не историчным) остается и мышление другого крупнейшего эпического поэта архаической эпохи Гесиода (ил. 7). Знаменитый миф о пяти веках, или пяти человеческих поколениях, которым открывается его поэма «Труды и дни», воспринимается некоторыми как свидетельство пробуждения исторического чувства в современниках того великого общественного движения (я имею в виду Великую колонизацию), которому суждено было преобразить весь греческий мир. Некоторые ученые даже усматривают в этой красивой легенде уже вполне сложившуюся теорию исторического регресса (в гесиодовской «Теогонии», напротив, находят осознание поступательного движения истории от первобытного