Фиеста (И восходит солнце) - Эрнест Миллер Хемингуэй Страница 3

– Хорошее здесь место, – сказал он.

– Выпивки хватает, – согласился я.

– Послушай, Джейк. – Он налег на стойку. – У тебя никогда не бывает ощущения, что вся твоя жизнь проходит, а ты не берешь от нее, что можешь? Ты сознаёшь, что прожил уже половину времени, отпущенного тебе?

– Да, случается периодически.

– Ты понимаешь, что лет через тридцать пять мы будем мертвы?

– Какого хрена, Роберт? – сказал я. – Какого хрена?

– Я серьезно.

– Вот уж о чем не волнуюсь, – сказал я.

– А стоило бы.

– Мне в жизни хватало о чем волноваться. Хватит с меня.

– Что ж, а я хочу в Южную Америку.

– Послушай, Роберт, перебравшись в другую страну, ты ничего не решишь. Я все это испробовал. Нельзя убежать от себя, перебравшись в другое место. Этим ничего не добьешься.

– Но ты еще не был в Южной Америке.

– Нахрен Южную Америку! Если ты отправишься туда в таком состоянии, будешь чувствовать себя точно так же. У нас тут хороший город. Почему ты не начнешь жить своей жизнью в Париже?

– Меня тошнит от Парижа и от Квартала[9].

– Держись подальше от Квартала. Курсируй сам по себе – и посмотришь, что случится.

– Со мной ничего не случается. Я как-то раз гулял один всю ночь, и ничего не случилось, только коп на велосипеде попросил предъявить документы.

– Правда, город хорош ночью?

– Меня не волнует Париж.

Вот и все. Мне было жаль его, но я ничем не мог ему помочь, поскольку он вбил себе в голову две идеи: ему полегчает в Южной Америке, а Париж ему надоел. Первую идею он взял из книги, да и вторую, надо думать, тоже.

– Что ж, – сказал я, – мне надо наверх, отправлять телеграммы.

– Тебе правда надо?

– Да, надо разделаться с этими телеграммами.

– Ты не против, если я поднимусь и посижу в конторе?

– Да, поднимайся.

Он сидел в предбаннике и читал газеты и журнал «Редактор и издатель», а я битых два часа стучал на машинке. Затем разложил копии, проштамповал имя автора, убрал все в пару больших конвертов и вызвал посыльного, отнести их на Гар-Сен-Лазар[10]. Выйдя в другую комнату, я нашел Роберта Кона спящим в кресле. Он спал, подложив руки под голову. Мне не хотелось будить его, но я хотел закрыть контору и отчалить. Я тронул его за плечо. Он покачал головой.

– Я этого не сделаю, – сказал он, зарываясь в руки головой. – Я этого не сделаю. Ни за что не сделаю.

– Роберт, – сказал я и потрепал его по плечу.

Он поднял на меня глаза. Улыбнулся и моргнул.

– Я сейчас говорил во сне?

– Вроде того. Но неразборчиво.

– Боже, какой скверный сон!

– Тебя машинка убаюкала?

– Должно быть. Я совсем не спал прошлую ночь.

– Почему?

– Разговаривали, – сказал он.

Я живо это представил. У меня скверная привычка представлять друзей в постельных сценах. Мы отправились в кафе «Наполитен» – пить аперитив и смотреть на вечернюю толпу на бульваре.

• ГЛАВА 3 •

Был теплый весенний вечер, и когда Роберт ушел, я остался сидеть за столиком на террасе «Наполитена» и смотрел, как темнеет, и зажигаются вывески и красные с зеленым светофоры, и как бродят толпы людей, и кэбы цок-цокают вдоль сплошного потока такси, и как бродят пуль[11], по одной и парами, высматривая, где бы поесть. Смотрел, как мимо столика прошла хорошенькая девушка, смотрел, как она пошла вверх по улице и скрылась из виду, и смотрел на другую, а потом увидел, как первая идет назад. Она снова прошла мимо меня, и я поймал ее взгляд, и она подошла и села за столик. Подошел официант.

– Ну, что будете пить? – спросил я.

– Перно.

– Это вредно маленьким девочкам.

– Сам ты маленькая девочка! Dites garçon, un pernod[12].

– И мне перно.

– В чем дело? – спросила она. – На вечеринку собрался?

– А то. Ты тоже?

– Не знаю. В этом городе никогда не знаешь.

– Не нравится Париж?

– Нет.

– Почему не уедешь куда-то еще?

– Нет никакого «еще».

– Похоже, ты счастлива.

– Охренеть, как счастлива!

Перно – это зеленоватое подобие абсента. Когда разбавляешь его водой, он мутнеет. На вкус как лакрица и здорово бодрит, зато потом так же здорово пьянит. Мы сидели и пили, и вид у девушки был хмурый.

– Ну как, – сказал я, – оплатишь мне обед?

Она усмехнулась, но не засмеялась, и я понял почему. С закрытым ртом она могла показаться красавицей. Я заплатил по счету, и мы пошли. Я кликнул кэб, и возница натянул поводья, встав у тротуара. Мы уселись в фиакр и покатили, медленно и плавно, по Авеню-дель-Опера – широкой авеню, сияющей огнями и почти безлюдной, – мимо закрытых магазинов с освещенными витринами. Мы миновали редакцию «Нью-Йорк-геральд», с окном, заставленным часами.

– Зачем так много часов? – спросила девушка.

– Они показывают время по всей Америке.

– Не выдумывай.

Мы свернули с авеню на Рю-де-Пирамид, через оживленную Рю-де-Риволи, и через темные ворота въехали в Тюильри. Девушка прильнула ко мне, и я приобнял ее. Она подставила лицо для поцелуя. Коснулась меня одной рукой, но я отвел ее руку.

– Не беспокойся.

– В чем дело? Ты нездоров?

– Да.

– Все нездоровы. Я сама нездорова.

Мы выехали из Тюильри на свет и переехали Сену, а затем повернули на Рю-де-Сан-Пер.

– Тебе не надо было пить перно, если нездоров.

– Тебе тоже.

– Мне это без разницы. Женщине это без разницы.

– Как тебя звать?

– Жоржетт. А тебя как зовут?

– Джейкоб.

– Это фламандское имя.

– И американское.

– Ты не фламандец?

– Нет, американец.

– Хорошо, не выношу фламандцев.

Мы уже подъехали к ресторану. Я велел коше[13] остановиться. Мы вышли, но Жоржетт не понравилось это заведение.

– Не бог весть что для ресторана.

– Не спорю, – сказал я. – Может, ты бы предпочла «Фуайо»? Садись в кэб – и вперед.

Я взял ее с собой из смутно-сентиментального соображения, что было бы славно поесть вдвоем с кем-нибудь. Я давно не обедал с пуль и успел забыть, как скучно с ними бывает. Мы зашли в ресторан, прошли мимо мадам Лавинь за стойкой и заняли отдельную кабинку. От еды Жоржетт повеселела.

– Здесь неплохо, – сказала она. – Не шикарно, но еда приличная.

– Лучше, чем найдешь в Льеже.

– Брюсселе, хочешь сказать.

Мы распили вторую бутылку вина, и Жоржетт стала шутить. Она улыбнулась, показав все свои плохие зубы, и мы чокнулись.

– А ты ничего, – сказала она. – Жаль, что ты нездоров. Мы с тобой ладим. Все же, что