Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон Страница 21

– И вы не видели мистера Мардайка после того, как простились с ним у ворот замка Скарсдейл?

– О нет, наши пути разошлись сразу за воротами.

– А что же ваша лошадь, сэр Филипп? Куда она подевалась, когда вы сели в почтовый дилижанс?

– Лошадь я оставил в Хоршаме на постоялом дворе, с тем чтобы назавтра ее привел в Лондон погонщик.

– Можете ли вы поклясться под присягой, что не находились в деревне Хейверфилд вечером третьего января, через несколько часов после того, как почтовый дилижанс выехал из Хоршама, и что лошадь со сломанной бабкой и золотые часы не были обменяны вами на коня без телесных повреждений?

Сэр Филипп вздрогнул и, смертельно побледнев, отчеканил:

– Я совершенно точно никогда не бывал ни в каком Хейверфилде и не совершал сделок, подобных той, о которой вы говорите.

– Неужели? – повторил окружной судья. – Выходит, грум лорда Скарсдейла обознался и вчера на ярмарке продавали вовсе не вашу лошадь. А между тем, грум клянется, что животное то самое – мерин гнедой масти с белым пятном сбоку на морде. Владели вы когда-нибудь таким мерином, сэр Филипп?

– Он не может этого отрицать, – вмешался лорд Скарсдейл, видя, что баронет медлит. – Я отлично помню этого мерина, а насчет часов – поклясться могу, что они принадлежали Хамфри Мардайку.

– Часы? – выдохнул сэр Филипп.

– Именно, – ответил судья, предъявляя ему массивные золотые часы.

– Человек, который продавал мерина, держит в деревне Хейверфилд постоялый двор – так он показал на допросе. Часы и хромой мерин достались ему от путешественника, что вечером третьего января искал пристанища в его заведении. Тот путешественник сказал, будто бы мерин повредил бабку, когда пытался перескочить ворота о пяти перекладинах, каковые ворота отделяют дорогу, что идет напрямик через поля, от главного тракта. Хозяин постоялого двора отдал путнику собственную лошадь за покалеченного мерина и золотые часы – часы вчера были при нем. Не похоже, чтобы он юлил и запирался, а его описание путника составляет ваш, сэр Филипп, точнехонький портрет. Полагаю, вы не удивитесь, что я отдал распоряжение взять вас под арест по подозрению в убийстве первого мужа вашей супруги?

– Да ведь это сплошная ложь! – вскричал баронет. – Меня оговорили!

– В таком случае вы не станете возражать против очной ставки с человеком, который вчера продавал гнедого мерина и который носит золотые часы, – процедил судья, и по его знаку в зал вошел деревенский житель весьма почтенного вида.

Он тотчас поклялся, что сэр Филипп Стэнмор и есть тот самый путник, который искал пристанища у него на постоялом дворе – мокрый до нитки, измученный скачкой по бездорожью, – и было это вечером третьего января. Показания он дал четко и ясно, так что вопросы к сэру Филиппу не смогли поколебать его утверждений. К этому времени приехала леди Стэнмор. Ей показали часы, и она опознала их как собственность первого мужа, но бедняжке еще предстояло выслушать выводы, следующие из обстоятельств обнаружения этих часов.

– Если вы и впрямь не причастны к убийству, сэр Филипп, для вас не составит труда сообщить свое алиби, – заговорил судья, – а пока считайте себя арестованным. Я вынужден отправить вас в городскую тюрьму, где вы и будете ждать суда, который состоится во время очередной выездной сессии.

Крик ужаса вырвался у Констанции при этих словах; в полуобмороке она почти упала на стул, заботливо ей пододвинутый. Сэр Филипп к тому моменту вернул свое всегдашнее самообладание и стал возмущаться, называя арест гнусностью и недоразумением.

– Скорее всего этот ваш хозяин постоялого двора и есть убийца, – заявил он.

– Мы, сэр Филипп, располагаем показаниями лорда Скарсдейла и его грума – оба признают мерина вашим. Это достаточное основание, чтобы вас арестовать.

– А у меня двадцать человек свидетелей, и каждый поклянется, что я в день убийства был у себя дома, в Хейверфилде, – добавил хозяин постоялого двора.

Итак, сэр Филипп был препровожден в тюрьму. Шпагу и дорожные пистолеты у него изъяли. Он нежно простился с женой, которая не сомневалась, что ее супруг – жертва роковой ошибки, и рвалась разделить с ним тюремное заключение. Сэр Филипп ей это запретил. Он удалился под конвоем, в надменном безмолвии, но прежде дал Констанции адрес одного лондонского адвоката, к коему ей следовало немедленно обратиться. До выездной сессии оставался месяц, и, если баронет и впрямь невиновен, доказать факт его поездки в Лондон было бы не трудно, но если в указанное время находился в деревне Хейверфилд, то никак не смог бы оказаться в Лондоне к четвертому января.

Ему не было суждено вновь предстать перед обвинителями. Здоровье, которое с момента приезда в Холмвуд неуклонно ухудшалось, фатально подвело сэра Филиппа теперь, в этом бедственном положении. Атака тюремной лихорадки по крайней мере обеспечила ему менее позорный конец, чем тот, что уготован осужденному убийце. В ночь перед смертью он послал за Констанцией и ей одной сознался в своем преступлении. Он поворотил коня, едва скрылись из виду ворота замка Скарсдейл, поскакал через общинные земли, что прилегали к дороге, которая вела к Холмвуду, и настиг Хамфри возле трех тополей, где, ни секунды не потратив на разговоры, пустил ему пулю прямо в сердце. Затем он вывернул карманы своей жертвы, чтобы убийство списали на грабителей, и поскакал, не разбирая дороги: столь силен был в нем ужас от содеянного. В деревне Хейверфилд он обнаружил, что мерин его охромел; денег у него при себе было совсем мало, и ничего не оставалось, кроме как предложить хозяину постоялого двора часы, коими тот и прельстился и, видя положение путника, не обделил себя при обмене.

– Я совершил это ради тебя, Констанция, – добавил сэр Филипп, и несчастная женщина поверила ему. – Между нами была только жизнь твоего мужа. Я знал, что любим тобой; отчаянный план созрел во мне за полчаса до отъезда из замка. Итогом стала смерть Хамфри. Это было безумие в той же мере, что и злодеяние; клянусь, с тех пор я не знал ни часу покоя.

Сэр Филипп умер на заре; Констанция, сердце которой было разбито, вернулась в Холмвуд, где несколько лет вела жизнь уединенную и полную раскаяния, а потом стала гаснуть, и, наконец, умерла, передав старинное поместье дальним родственникам первого мужа. Эти люди, уроженцы одного