Дух мадам Краул и другие таинственные истории - Джозеф Шеридан Ле Фаню Страница 11

целых и невредимых, снимать мундиры, подставлять руки под оковы и по доброй воле сносить многочасовые пытки? Принуждение тут не физическое, а моральное: ими движет отчаяние. Они бессознательно вычисляют собственные шансы на выживание и приходят к выводу, что лучше снести любые издевательства, нежели попытаться узнать, что же ждет их в противном случае. Такие бессознательные подсчеты проводятся ежедневно в мозгу каждого из нас; результаты их мы воплощаем в собственную жизнь, однако мало кто отдает себе отчет в том, что все наши удачи и неудачи, в которых мы склонны винить судьбу, продиктованы невидимой, но непреодолимой силой отчаяния.

Человек, сильный духом, станет скорее дробить гранит в каменоломнях, нежели есть горький хлеб унижения, твердили окружающие о подневольной жизни Фельтрэма, и эта неизбывная присказка давила на него тяжким бременем. Однако он не был уверен, что даже эта грубая работа открыта для него или что его навыков каменотеса достаточно, чтобы продержаться на службе хотя бы испытательный срок. К тому же он строил совершенно иные планы касательно собственного будущего и считал, что сумеет заработать на жизнь иными путями.

Добросердечная старушка миссис Джулапер, много лет служившая в Мардайкс-Холле экономкой, была добра к Фельтрэму, как, впрочем, и ко всем униженным, попадавшимся ей на пути.

Она была из породы милосердных женщин, коим сама Природа назначила нести на себе гнет чужих секретов. В былые времена для этой цели служили камыши, но они, как известно, были ненадежным пристанищем: случайный ветерок мог подслушать сокровенные тайны и разнести их по белу свету.

В Мардайкс-Холле до сих пор сохранилась ее уютная каморка, хотя ныне комната для экономки располагается совсем в другом месте.

Комната миссис Джулапер находилась в самом древнем крыле старинного дома. С пола до потолка она была обшита черными деревянными панелями; во времена Иакова Первого хозяева расписали стены причудливыми фресками. В тесной каморке почтенной леди находили последнее прибежище закоптелые портреты, изгоняемые время от времени из более нарядных комнат; там они в конце концов и оседали, навеки погружаясь в забвение. Был там портрет изысканной дамы в белом атласе и рюшах; был джентльмен с остроконечной бородкой и охотничьим соколом на запястье, чьи ноги полиняли так, что совсем исчезли из виду. Был и другой, в черном завитом парике, сливающемся с темным фоном; на груди его поблескивала стальная кираса – яркий блик на сером доспехе неприятно резал глаз, шею обматывал едва различимый пестрый платок. Это был бесшабашный сэр Гай Мардайкс, который когда-то пересек англо-шотландскую границу, присоединился к войскам лорда Данди и получил пулю в висок в битве при Килликранки. Более благоразумные, приверженные идеям либерализма потомки семейства Мардайкс изгнали портрет с почетного места в парадном зале замка, и он обрел последний приют в комнате экономки.

В дальнем конце уютной комнатки имеется вторая дверь. Открыв ее, вы попадете на узенький балкон, с которого открывается прекрасный вид на огромную кухню – отсюда экономка железной рукой повелевает кухарками, верными подданными подчиненного ей королевства.

В уголке комнаты, на деревянной полке, миссис Джулапер держит Библию, «Долг человеческий» и «Путь паломника». Бок о бок с ними аккуратными рядами выстроились трактаты по домоводству, рукописные сборники кулинарных рецептов, поваренные книги и даже несколько трудов по хирургии и медицине, весьма популярных среди почтенных сельских дам елизаветинской эпохи, – за любую из этих книг нынешние антиквары сняли бы с себя последнюю рубашку.

Тихий, полупомешанный Филип Фельтрэм имел обыкновение плакаться в жилетку миссис Джулапер, доверять ей свои невзгоды и жалеть, что до сих пор не умер, а добрая старушка, помнившая его ребенком, утешала беднягу то холодным пирогом, то стаканчиком вишневой наливки, то чашечкой кофе, то еще каким-нибудь лакомством.

– О, мэм, если бы вы знали, до чего мне опротивела жизнь. Что проку в жизни, если этот дьявол ни на минуту не оставляет меня в покое и обзывает хуже, чем собаку? Не лучше ли умереть, дорогая миссис Джулапер? О, мэм, как я хочу умереть! Да, я мечтаю о смерти, день и ночь мечтаю о ней. Всегда думаю об одном и том же. Вот увидите, я когда-нибудь выскажу ему все, что думаю, облегчу душу. Скажу, что не могу больше терпеть, что жизнь мне не мила.

– Ну-ну, не стоит так убиваться. Отхлебните-ка глоток да не забывайте, что не стоит строго судить близкого за невзначай сорвавшееся слово. Право же, он не хотел вас обидеть. У всех нас язык без костей, но никто ведь не злится. Я на барина не обижаюсь, и вам не след. Язык, он такой: сколько ни кусай, а все не до крови. Брань на вороту не виснет. Заварю-ка я вам лучше чашечку чаю – вы ведь любите чай, верно? Мы с вами попьем чайку, наговоримся от души и полюбуемся, как сияет солнышко над озером.

Добрая старушка в темном шелковом капоте стояла возле стула, похлопывая Филипа по плечу, и улыбалась всем своим цветущим румяным личиком. Для женщины в летах она была на удивление красива. До чего, должно быть, нежна была когда-то ее кожа! Морщинки прорисовывались на ней тонкими, едва различимыми ниточками; когда она улыбалась, гладкие щеки сияли румянцем, как наливные яблочки.

– Взгляните-ка на озеро, – кивнула она на окошко, глубоко посаженное в толстой стене. – Смотрите, каким мягким и ярким светом залито все кругом. Это, малыш, прекраснее, чем любая картина, нарисованная человеком, а Господь Бог отдает нам такую красоту задаром. Смотрите, как чудесен в вечернем свете Змеиный остров!

Удрученный гость, едва приподняв голову, проследил взгляд доброй старушки и мрачно выглянул в окно.

– Этот остров бередит мне душу, миссис Джулапер.

– Вам нынче все душу бередит, бедный мой дурачок. Если будешь дуться, смотри, уши надеру. – Добрая экономка грозно нахмурилась, дернула его за ухо и рассмеялась. – Схожу-ка в буфетную, где вода кипит, да заварю чаю. А ежели, когда я приду, вы не перестанете хныкать, выброшу весь чай в окно, так и знайте.

Да, в темной раме каменной кладки перед Фельтрэмом открывался прекрасный вид. Ближний край озера пылал под лучами заходящего солнца; вдалеке вода темнела, скрытая в тени высоких гор, а посредине, на фоне пурпурного зарева, ярко сияли желтизной обрывистые скалы Змеиного острова.

Но этот чудесный пейзаж не трогал унылую душу нашего обессилевшего страдальца – изысканное зрелище таило в себе какой-то подспудный ужас. Оставшись один, Фельтрэм подошел к окну, облокотился на подоконник и выглянул, но затем вдруг отшатнулся с внезапным содроганием и, сцепив руки, с отрешенным видом зашагал по комнате.

За этим занятием и застала