Павел Сутин - 9 дней Страница 8

Бравик сказал в трубку:

— Да, я привезу, и ты сам увидишь… Так какой у Шевелева телефон?.. Да, вот еще. Послушай, а кто бы мог открыть папку?.. Ну папку, папку. Тут есть папка, она защищена паролем… А Худой это умеет?.. Хорошо, я еще позвоню. До завтра.

Он положил трубку, вновь поднял и набрал номер.

— Паша, добрый день. Это Браверманн беспокоит. У меня к тебе дело. Но я не хотел бы по телефону… Отлично. Спасибо. — Бравик посмотрел на часы. — Это было бы прекрасно… Да, я знаю этот район, сам живу на Чертановской. Все, в восемь я у тебя.

Гена протер губкой плиту. Марина в ванной сушила волосы, гудел фен. Опять зазвонил телефон.

— Да, — сказал Гена.

— Здравствуй, Ген, — сказал Худой.

— Привет.

— Я в некотором недоумении. Я сейчас говорил с Бравиком.

— И я с ним говорил. И я тоже в недоумении.

— Ему нужно хакнуть какую-то папку. Не знаешь, в чем дело?

— Он нашел в Вовкином ноуте заблокированную папку, хочет открыть. У него голос был странный.

— Он и в такси вчера чудил.

— Выпил, бывает.

— Не с ним. Ладно, завтра подъедем, он ноут привезет.

— Подъезжайте, — сказал Гена, — я борщ сварил. Настоящий, украинский.

Квартира Шевелева, темноватая тесная «двушка», выглядела так, словно вся она была придатком к мастерской, оборудованной в маленькой комнате. В проходной комнате лежали вдоль стен борды, кайты и две пары лыж для целины. У подоконника стояли шлифовальный станок и плавильная печь. На стенах висели постер с Уэйтсом, абстрактная мазня в некрашеной рамке и черно-белая фотография с «домашнего» концерта: молоденький Шевелев с кларнетом в руках (он, наш-пострел-везде-поспел, поиграл некогда и в «Среднерусской возвышенности», и в «Манго-Манго», и в «Мягких зверях») стоял рядом с молодым Гребенщиковым. Над ламповым, шестьдесят девятого года выпуска, усилителем «NEC» был приколот бланк с шапкой местного РОВД.

Гр. Шевелев П. В., несмотря на неоднократные предупреждения участкового уполномоченного, в Вашей квартире в ночное время продолжаются репетиции духового оркестра.

Мебели в комнате было немного: самодельная подставка для аппаратуры, продавленный диван, исцарапанный полированный шифоньер, два пуфика и низкий стол темного дерева.

Шевелев — ладно сбитый, среднего роста, широкобедрый, с крепкой шеей — был ювелиром. Работать он предпочитал по серебру, делал черненные, с замысловатыми капельными наплывами, грубоватые кулоны и серьги. Еще он был одним из лучших в Москве по ремонту лыж и бордов.

Сейчас Шевелев сидел на пуфике, пил из пиалы зеленый чай и закусывал сушкой. Он поставил пиалу на стол, придвинул телефон и набрал Гену.

— Это я, — сказал он. — Здравствуй.

— Здравствуй, — настороженно ответил Гена.

— Ты это… Я тут лишнее сказал. Занесло, извини.

— Да ерунда, — суетливо сказал Гена. — Слушай, мы, конечно, кругом виноваты. Но ты тоже пойми: у нас голова кругом шла…

— Никон не в обиде? А то я ему тоже наговорил, блин, сорок бочек арестантов.

— Да ерунда, нормально. Он все понимает.

Вошла Марина, шепотом спросила:

— Шевелев?

Гена быстро кивнул и сделал гримасу: мол, тише, не мешай.

— Генк, мне Браверманн звонил, — сказал Шевелев. — Хочет о чем-то потолковать, в восемь подъедет. Как-то он странно разговаривал.

— Да он уже с половиной Москвы странно разговаривал.

Шевелев спросил без выражения:

— Где будем урну хоронить?

— На Введенском, наверное. Там его родители лежат.

— Про памятник думали?

— Нет еще.

— Надо простой, — помолчав, сказал Шевелев. — Имя, дата рождения, дата смерти. Камень я сам подберу.

Накрапывал дождь, Бравик досадливо посмотрел на небо и вытащил из портфеля зонт. Когда он дошел до Азовской, в кармане плаща зазвонил телефон. Бравик остановился, повесил портфель на изогнутую ручку зонта, вынул телефон, сказал:

— Да.

— Привет, — сказал Худой.

— Привет. — Бравик пошел дальше, на ручке зонта нелепо качался портфель. — Хорошо, что ты позвонил. Не знаю даже, с чего начать… Я сейчас иду к Шевелеву.

— Зачем?

— У меня к нему дело. Послушай-ка… Я хотел скопировать из Вовиного компа фотографии. Там есть одна папка, она не открывается.

— И что?

— Мне нужно знать, что в ней.

— Вези мне комп, посмотрим.

— Может, ты завтра подъедешь к Гене, а? Лэптоп у меня, завтра привезу.

— Хорошо.

— И скажи мне такой вопрос: где ты был пятого марта две тысячи пятого года?

— Толстый, ты странно себя ведешь. То тебе нужно взломать папку в чужом компе, то ты хочешь знать, где я был четыре года назад.

— Так где?

— В горах. Я всегда уезжаю в горы в конце февраля.

— А как ты себя чувствовал?

— Когда, е-мое?!

— В две тысячи пятом, в марте.

— Послушай! — Худой понемногу закипал. — Как я мог себя чувствовать, если я ехал в горы? Я же не Ганс Касторп, я не чахотку лечить туда езжу!

— Ну, всякое бывает…

— Хватит, может, этого бреда?!

— Ты не болел тогда?

— Когда я не болел?!

— Март две тысячи пятого.

— Я вообще никогда не болею! У меня насморка не было с восемьдесят девятого!

— А ты никогда вдруг не терял вес?

— А ты никогда вдруг не терял разум? Приезжай завтра к Генке, все внятно объясни, а не разводи мистику! Я тебе взломаю любую папку! Мамку, блин, бабку и дедку! Ты бы себя послушал, толстый! Тебе жениться пора!

Худой бросил телефон на правое сиденье и тронул машину, гневно бормоча:

— «Как ты себя чувствовал»… Мозги у него набекрень! Всех уже запутал, всех переполошил!

Гена закончил абзац, встал из-за стола, вышел в прихожую и надел ботинки.

— Я пройдусь, — сказал он Марине.

— Пройдись полезно, — ответила она. — Кофе кончился.

Гена купил в продуктовом кофе, пошел к киоску за «Известиями», и тут его позвали:

— Гена! Генк!

Из синей «мазды» грузно выбрался мужчина в светлом плаще. Гена пригляделся, увидел широкое курносое лицо с жидкой седой щетиной, уши без мочек, губы в шкодливой полуулыбке — и на душе у него вмиг стало тепло.

— Санюха… — нежно сказал Гена и кинулся навстречу.

Они крепко обнялись.

Это был Сашка Тищенко — шесть лет в одной группе, три сезона в одном стройотряде, бог весть сколько декалитров выпитого, душа-человек.

— Ты как здесь? — спросил Гена, улыбаясь во весь рот. — Случайно?

— Дочка тут занимается в театральной студии.

— А я живу рядом, — Гена показал на свою двадцатиэтажку, — вон там.