Чарльз Буковски - Истории обыкновенного безумия Страница 11

Передо мной поставили кружку с зеленым пивом.

Я поднял ее, затаил дыхание и сделал глоток.

— Мне всегда нравились ваши произведения, — сказал один из профессоров. — Вы напоминаете мне…

— Извините меня, — сказал я. — Я сейчас вернусь…

Я рванул в сортир. Разумеется, там была жуткая вонь. Милое, причудливое заведеньице.

Бары… на каждом шагу!

У меня не было времени открывать дверь кабинки. Пришлось воспользоваться писсуаром. Рядом со мной стоял местный дурачок. «Мэр» города. В своей красной шапочке. Шут гороховый. Дерьмо.

Я проблевался и окинул его самым похабным взглядом, на какой только был способен, после чего он вышел.

Потом вышел я и уселся перед своим зеленым пивом.

— Вечером вы читаете в…….? — спросил меня кто-то.

Я не ответил.

— Мы все придем.

— Не исключено, что я тоже приду, — сказал я.

У меня не было выхода. Деньги по их чеку я уже получил и истратил. Еще выступление, еще денек, и я мог оттуда линять.

Все, чего я хотел, — это вновь очутиться в своей комнате в Лос-Анджелесе, задернуть все шторы и попивать «Уайлд тёрки», закусывая сваренными вкрутую яйцами и дожидаясь, когда по радио передадут что-нибудь из Малера…

Девять часов… Белфорд привел меня в зал. Там стояли круглые столики, за которыми сидели люди. Там была сцена.

— Хотите, чтобы я вас представил? — спросил Белфорд.

— Нет, — сказал я.

Я отыскал ступеньки, которые вели на сцену. Там были столик и кресло. Я поставил на столик дорожную сумку и принялся извлекать оттуда свои пожитки.

— Я Чинаски, — объявил я, — а это — пара трусов, вот носки, вот рубашка, вот пинта виски, а вот и несколько сборников стихов.

Виски и стихи я оставил на столике. Содрал с бутылки целлофан и отхлебнул из горлышка.

— Вопросы есть? Они молчали.

— Ну что ж, тогда начнем.

Сначала я прочел им кое-что из старых вещей. С каждым глотком стихи становились лучше — для меня. Так или иначе, студенты вели себя хорошо. Они попросили лишь об одном: чтобы не было никакого вранья. Я решил, что это справедливо.

Я продержался первые тридцать минут, попросил десятиминутный перерыв, спустился, прихватив бутылку, со сцены и подсел за столик к Бедфорду и четырем или пяти другим студентам. Подошла девчушка с одной из моих книжек. Бога ради, крошка, подумал я, я оставлю автограф на всем, что у тебя имеется.

— Мистер Чинаски?

— Он самый, — сказал я, взмахнув рукой гения.

Я спросил, как ее зовут. Потом что-то написал. Нарисовал парня, голышом гоняющегося за голой бабой. Поставил дату.

— Большое спасибо, мистер Чинаски.

И это все, на что они способны? Сплошь дерьмо собачье.

Я вырвал свою бутылку изо рта у какого-то типа.

— Слушай, мать твою, ты уже второй раз к ней присасываешься. А мне еще полчаса там потеть. Не смей больше трогать бутылку!

Я уселся на стол, отхлебнул глоток и опять сел на место.

— Стоит ли избирать себе карьеру писателя? — спросил меня один из юных студентов.

— Ты что, хочешь всех насмешить? — сказал я.

— Нет, я серьезно. Вы бы посоветовали человеку стать профессиональным писателем?

— Не ты выбираешь писательское ремесло, а оно тебя.

После этих слов он от меня отстал. Я выпил еще и вновь поднялся на сцену. Любимые вещи я всегда оставлял напоследок. В колледже я читал впервые, но предварительно, в качестве разминки, я два вечера подряд выступал по пьяни в одном лос-анджелесском книжном магазине. Лучшее надо оставлять напоследок. Так всегда поступают дети. Я дочитал до конца и закрыл книжки.

Аплодисменты меня удивили. Бурные и продолжительные. Я был сбит с толку. Стихи были не настолько хороши. Они аплодировали по какому-то другому поводу. Наверное, по поводу того, что я наконец закончил.

Один из профессоров устроил у себя вечеринку. Профессор этот был очень похож на Хемингуэя. Конечно, Хемингуэй умер. Но и профессор едва ли был жив. Он бесконечно рассуждал о литературе и писательском ремесле — обо всех этих гнусных ебучих вещах. Куда бы я ни пошел, он плелся за мной. Он сопровождал меня повсюду, кроме уборной. Стоило мне обернуться, и он был тут как тут…

— А, Хемингуэй! Я думал, ты умер.

— Вы знаете, что Фолкнер тоже был пьяницей?

— Ага.

— А что вы думаете о Джеймсе Джонсе? Старик был явно болен: он прочно зациклился.

Я разыскал Белфорда.

— Слушай, малыш, холодильник пуст. Хемингуэй ни черта не припас.

Я дал ему двадцатку.

— Слушай, ты знаешь кого-нибудь, кто мог бы сходить хотя бы за пивом?

— Кое-кого знаю.

— Отлично. И пару сигар.

— Каких?

— Любых. Дешевых. По десять или пятнадцать центов. Заранее благодарен.

Там было человек двадцать или тридцать, а я уже один раз набил холодильник. И это все, на что способно это дерьмо собачье?

Я высмотрел самую привлекательную женщину в доме и решил заставить ее меня ненавидеть. Она в одиночестве сидела за столиком в кухонном уголке.

— Крошка, — сказал я, — этот чертов Хемингуэй — больной человек.

— Знаю, — сказала она.

— Я знаю, ему хочется быть славным малым, но он никак не может выбросить из головы Литературу. Господи, что за гнусная тема! Знаешь, я никогда не встречал писателя, который бы мне понравился. Все они — шиш на постном масле, худшие из людских отбросов…

— Знаю, — сказала она. — Знаю…

Я грубо схватил ее за голову и поцеловал. Она не сопротивлялась. Хемингуэй увидел нас и вышел в другую комнату. Ого! Старик обладал хладнокровием! Невероятно!

Вернулся Белфорд с покупками, я бросил упаковки пива на стол, а потом еще несколько часов болтал с ней, целовал ее и ласкал. Лишь на следующий день я узнал, что она — жена Хемингуэя…

Проснулся я в постели, один, где-то на втором этаже. Возможно, я так и остался у Хемингуэя. Похмелье было тяжелее обычного. Я отвернулся от солнечного света и закрыл глаза.

Кто-то принялся меня трясти.

— Хэнк! Хэнк! Вставайте!

— Черт подери! Убирайся!

— Нам пора. Вы в полдень читаете. А нам еще долго ехать. Мы едва успеваем.

— Тогда давай не поедем.

— Нельзя. Вы подписали контракт. Вас ждут. Они хотят транслировать ваше выступление по телевидению.

— По телевидению?

— Да.

— О господи, я же могу сблевать перед камерой…

— Хэнк, мы должны ехать.

— Ладно, ладно.

Я встал с кровати и посмотрел на него.

— Молодец, Белфорд, что присматриваешь за мной и подбираешь за мной дерьмо. Почему ты не злишься и не посылаешь меня ко всем чертям?

— Вы мой любимый современный поэт.