Павлик - Юрий Маркович Нагибин Страница 10

Нет, надо покончить наконец со всем детским, незрелым в себе! Самое досадное, что после пиршества Нечичко, а за ним и другие политработники стали называть его «Павликом».

Незадолго перед Вышним Волочком Павлик задремал и проснулся лишь от зычного крика Нечичко:

— Подъем!

Машина стояла у подъезда двухэтажного каменного дома. Они попали в обычную городскую квартиру с электричеством. Щурясь от яркого света, Павлик следом за Нечичко вошел в большую комнату. Тут было настоящее бабье царство: какие-то старухи, молодицы, женщины средних лет, девушка лет восемнадцати с огромными синими глазами, девчонки школьного возраста. А из рамок, висящих по стенам, глядели мужские лица: то, верно, были сыновья, мужья, отцы и братья этих женщин, ушедшие на фронт. Одна рамка была обвита черной ленточкой: этому солдату уж не вернуться домой.

Пока приезжих угощали ужином, синеглазая девушка без устали накручивала патефон. Пластинок было всего три: две танцевальных, заигранных до невозможности уловить мелодию, и одна с русскими песнями в исполнении Руслановой. Резким, волнующим голосом пела певица о валдайском колокольчике и еще о каком-то парне в красивой шелковой рубашке и «тин-тин-тиновых, стало быть, штанах». Эту пластинку ставили чаще других, и всякий раз, как доходило до странных штанов, вся семья от мала до велика дружно смеялась. А у Павлика щемило сердце. Сколько раз слышали они эту пластинку, но так велика у этих людей сейчас потребность отвести душу, что жалкая, запетая песенка стала для них неиссякаемым источником веселья. А потом Павлик заметил, что синие глаза девушки неотрывно следят за ним. Случайный, заезжий молодой человек, он, верно, представлялся ей тем самым лихим парнем, о котором пела Русланова. И Павлик пожалел, что нет на нем красивой шелковой рубашки и «тин-тин-тиновых штанов», что завтра на рассвете он уедет и ничего не принесет девушке их встреча. Трудной и холодной будет ее первая весна. Глядеть ей с тоской вслед проезжим своими синими глазами, ждать и томиться своей не ко времени расцветшей юностью. Павлик подсел к девушке. Он не знал, о чем заговорить, и только улыбнулся ей. Не спуская с него пристального синего взгляда, девушка встала и пошла к дверям. Павлик последовал за ней. Они вышли на каменное крыльцо дома. Девушка взяла руку Павлика и прижалась к ней щекой.

— Какая у вас рука — тонкая и крепкая, — прошептала она.

— А у вас щека горячая, горячая, — сказал Павлик.

Девушка водила рукой Павлика по своему лицу. Он чувствовал под ладонью тугую круглоту щек, гладь лба, нежную мохнатость ресниц, ощутил мягкие, детские губы, и губы эти вдруг прижались к его ладони, будто целуя. В страшном смущении Павлик отшатнулся. Он взял девушку за руку, но она, угадав его намерение, стала вырываться.

— Не надо, — шептала она, — у меня руки плохие, испорченные…

Без труда одолев ее сопротивление, Павлик стал целовать шершавые пальцы, ладонь и подушечки мозолей, тонкое, чистое запястье. Девушка закрыла глаза.

«Бедная, милая, родная моя!» — шептал про себя Павлик.

— Ой, как хорошо! — тихо воскликнула девушка. — Спасибо вам… А теперь идите, завтра рано вставать.

— А вы?

— Я еще постою немного. Идите, пожалуйста, правда…

Павлик поглядел на нее в темноте, поклонился и прошел в дом. Нечичко спал на полу. Павлик улегся рядом.

А утром, когда они садились в машину, вся семья вышла на крыльцо. Кутаясь в шерстяные платки, стояли на ветряной январской студи женщины-солдатки, молодые и старые, стояли солдатские дети, провожая на войну неродных, едва знакомых, но близких по общей судьбе людей. И синеглазая девушка была здесь, серьезно и печально глядела она на Павлика. А когда машина тронулась, она пошла вровень с ней, как казачка у стремени, и шла все быстрее и быстрее, затем побежала, отставая с каждым шагом, и вдруг исчезла. Павлик опустил стекло и выглянул наружу. Синеглазая девушка, прижав руки к груди, глядела вслед машине, а за ней, тесно держась против ветра, на каменном крыльце все еще стояли обездоленные войной, молодые и старые, бедно одетые, прекрасные женщины. И этот образ войны Павлик навсегда унес в своем сердце…

За Валдаем колонна оставила в стороне шоссе Москва — Ленинград и взяла круто на север в сторону Боровичей. Когда переехали заброшенную, погребенную под снегом узкоколейку, Нечичко решил уточнить дорогу.

— Айда до хаты! — сказал он Павлику, кивнув на будку стрелочника.

В будке их встретил высокий, тощий человек в замасленном комбинезоне. Надетый, видимо, на голое тело, комбинезон резко обрисовал страшную худобу человека: торчащие ключицы, впалый живот, грудную клетку. Человек молчал и улыбался, обнажая белые, неживые десны.

— Стрелочник? — спросил Нечичко.

Человек кивнул.

— А чего ты тут робишь, коль поезда не ходят?

Человек едва приметно пожал плечами и улыбнулся.

В доме было пусто. На холодной и, видимо, давно не топленной печи валялись засохшие тряпки, возле дверцы — дровяной сор, на буфете — крошки хлеба, в блюдечке на полу запеклась полоска молока.

— Жинка где? — спросил Нечичко.

Человек кивнул на окно и что-то сказал, но звук его голоса истаял в воздухе, не достигнув ушей собеседников. И Павлика удивило, когда Нечичко после короткого раздумья решительно спросил:

— От бомбы погибла?

Человек кивнул и обнажил десны.

Нечичко скользнул глазами по комнате, взгляд его обратился к лежащему на столе раскрытому букварю.

— Пацан чи дивчина? — спросил он тихо.

— Ага, — сказал человек, и Павлик наконец-то его услышал: — Костя и Вера.

— Выходит, один ты уцелел?

Человек как-то странно посмотрел на Нечичко и ничего не ответил.

— Уходил бы ты отсюда, батько, к людям! Уходил бы, не то загнешься с холоду и голодухи!

Ответа не последовало, человек глядел сквозь Нечичко в какую-то далекую пустоту. Но когда тот спросил его о дороге, он произнес вполне внятно: «Прямо, все прямо».

Нечичко порылся в карманах, достал две мятые тридцатки:

— Возьми, хлеба себе купишь.

Человек не взял денег, тогда Нечичко положил их на стол. Он не вышел проводить, даже не попрощался, только вновь обнажил десны в уродливом оскале улыбки.

— Сумасшедший? — спросил Павлик, когда они вышли из будки.

— Нет, — раздумчиво ответил Нечичко. — Просто он все потерял. Все…

Теперь они ехали местами, не тронутыми войной. Дорога шла чистыми, белыми полями, прорезала густоту отягощенных снегом молчаливых лесов, деревянными мостами и мостками перекидывалась через замерзшие реки, опадала в балки, вздымалась на бугры, широко распахивая курящийся морозными дымками простор.

Они проезжали деревни,