Эден Лернер - Город на холме Страница 43

Моя ладонь дрогнула от отвращения, как будто на нее положили живую многоножку. Паспорт был немецкий. Это… это я даже не знаю как назвать. Уничтожить нас в Европе им мало. Надо приехать сюда помогать нашим врагам добивать нас. А когда мы хоть сколько-то успешно сопротивляемся, то можно наконец сбросить личину, перестать притворяться, не делать больше скорбное лицо, а с удовольствием кричать на всех углах: вот посмотрите, во что евреи превратились, как только получили власть и оружие в руки. Но хотел бы я посмотреть в лицо чиновника, выдавшего визу этому существу. Пустить ее к нам, сюда, где ходят по улицам уцелевшие, где психушки забиты несчастными людьми, чьи души истерзаны этим кошмаром.

Я раскрыл паспорт. Мартина Кернмайер, 1982 года рождения. Ровесники, значит. Ладно, Мартина Кернмайер. Надеюсь, что ты будешь долго добираться до Германии и там долго добиваться нового паспорта. Я уже нашаривал зажигалку в кармане над ботинком, но тут мое внимание привлек штамп израильской въездной визы. Виза была просрочена на полтора месяца. Красота, лучше быть не может. Я поднял голову и насмешливо на нее посмотрел. Нашлась какая-то точка в пространстве, где пересеклись два взгляда. Одинаковые серые глаза и холод и ненависть с обеих сторон. Насколько человеческим, даже теплым казалось отсюда общение с Исмаэлем Идрисом и его семейством.

Начальник полицейского наряда понял, что я закончил с паспортом, и с нескрываемым удовольствием выслушал мой отчет. Ей тут же надели наручники и погрузили в полицейский микроавтобус. Коллеги-наблюдатели сверлили меня глазами, а я улыбался им сквозь боль и отвращение. Не надо смотреть на меня с ненавистью, дорогие мои. Надо уважать и соблюдать законы страны, куда вы приехали. Даже если это страна евреев. Я понимаю, что это тяжело, но придется.

Закончив наряд, я обнаружил у себя на телефоне сообщение из полиции. Кто-то все-таки начал искать Малку. И месяца не прошло. Не успел я перестать удивляться, что на такой серьезной работе сидит женщина, как последовал еще один шок. Детектив Розмари Коэн имела такую же нетипичную для Израиля внешность, как и Малка, но на этом их сходство заканчивалось. Малка вся искрилась и переливалась, всегда была со вкусом и безупречно одета, и при взгляде на ее лицо я каждый раз мысленно благословлял “сотворивший прекрасные создания… для наслаждения сынов человеческих”. Розмари не была уродлива, но выглядела так, как будто несколько лет просидела в плену в подвале. Лицо было не просто желтым, а желто-коричневым, как глина. Даже в бесформенных джинсах и растянутом свитере было видно, какая она худая – не изящная, как Малка, а именно худая до такой степени, что страшно было на нее смотреть. Коротко стриженые волосы. Мальчишка-подросток, а не женщина.

Мне понравились ее прямые вопросы. Что связывало нас с Малкой? Горячий асфальт хранит любой отпечаток. Фактически лишенный матери, выходец из изолированной от всего народа общины с высоким уровнем насилия, я целиком, не рассуждая, отдался первой же женщине, вздумавшей меня приласкать. Мое счастье, что это оказалась Малка, а не кто-то другой. Отпечаток в асфальте сделан, мне уже никого другого не полюбить. А она? Она нарисовала мне двух странных, но до чего же прекрасных существ и дала гребешок починить. Она засыпала у меня на плече, делилась запахом жасмина от своих волос и чистым, как у младенца, дыханием. А я не нашел ничего лучше, чем рассказывать ей про размежевание в наш последний разговор. Я не собираюсь отказываться от своего плана искать ее самому. И хорошо, что теперь у меня есть контакт в полиции.

Школа Кордоба на холме между Тель Румейдой наверху и Бейт Хадассой внизу была постоянным источником конфликтов. В любом месте, в том же Иерусалиме, дети кидают камни, ссорятся и обзываются. Но в Хевроне не бывает обычных бытовых ссор. Любая, даже самая маленькая конфронтация между арабами и евреями – и все взлетело и обломки похоронили всех. Девочки из Кордобы пользовались крутой каменной лестницей, чтобы не мозолить глаза жителям Тель Румейды и выйти сразу на дорогу. Проблема в том, что лестница проходила по границе поселения, и мы не были в праве сказать детям поселенцев там не появляться. Все, что мы могли – это торчать там в надежде, что наше присутствие предотвратит наиболее серьезные инциденты. Была моя очередь стоять у подножия лестницы, а еще несколько солдат стояли сверху. Про мою вывихнутую ногу все благополучно забыли. Я бы сам про нее с удовольствием забыл.

− Шрага, уйди отсюда, – донеслось у меня из-за спины.

Вот так, скромненько и со вкусом.

− Адас, ты мне не начальство, – бросил я через плечо.

− Мой отец тут всем начальство.

Еще того не легче. Человеку двенадцать лет, а уже такие амбиции. Она еще что-то говорила, но я уже не слышал. Я уловил легкое ритмичное постукивание, незнакомое большинству, но я этот звук узнал сразу. Кто-то постукивал тростью по верхним ступеням лестницы. Белой тростью, такой же, как у Риши. Я поднял голову. Девочки спускались молча, не было слышно обычного смеха и болтовни. Лица у всех были напряженные, у маленьких – испуганные, у старших – презрительные. Только у одной, той, что с тростью, лицо было непроницаемым и сосредоточенным. Красивая аккуратная одежда, хороший рюкзак, белые гольфы. Сразу видно, что ее в семье любят. В воздухе носились камни и консервные банки, солдаты сверху кричали на детей поселенцев, чтобы те прекратили хулиганить, а она шла уверенно и спокойно. Она не хочет больше бояться. Не хочет и не будет. А сделать для нее я ничего не могу. Только самому подставляться под камни.

Сначала я не мог взять в толк, почему родители отпускают ее одну. В городе такая обстановка, а арабские мальчишки − это та еще стая шакалов. Найти кого-то слабого и всей кодлой его травить − это их любимое занятие. Я наблюдал такое много раз и в Иерусалиме, и в Газе, и здесь. Неужели нельзя обучать ее дома? Вряд ли в этой школе есть то, что ей нужно. Но чем больше я задумывался об этом, тем больше понимал – они правы. Нельзя делать из слепой девочки тепличное растение. Родители не вечны, ей надо учиться жить среди людей и взаимодействовать с ними. Неправ был я, когда позволил Рише засесть в нашей комнате, всего бояться, изолироваться от мира, отстать в развитии. В общем, когда я вернусь со сборов, картина у нас поменяется.

Отснятый Эзрой ролик висел в интернете уже несколько дней. Моего лица там не было видно, голоса не было слышно, но отрицать свой поступок я не собирался. Спросят – признаюсь. В одно прекрасное утро Хиллари прибежала на блокпост с квадратными глазами:

− От командира бригады Хеврон требуют расследования.

− Кто требует?

− Ну кто обычно требует. Пресса, левые депутаты, Бе-Целем[97].

Да, положение. Надо признаваться, иначе докопаются до Эзры, и его карьера в армии закончится. А я резервист, с меня какой спрос?

И вот я перед командиром бригады. Полковник, усталое лицо, седые виски. Мне за месяц тут все обрыдло, а он должен постоянно управляться со всем зоопарком. Арабы, поселенцы, солдаты, полицейские, международные наблюдатели. И пресса в Израиле требует отчета за каждый чих. Судя по его репликам, с моим личным делом он перед беседой ознакомился.

− Зачем ты это сделал, Стамблер?

− Я не хотел оставлять работу не законченной, мефакед. Я не выношу беспорядка.

− Ты это своим дружкам-поселенцам скажи. После них всегда то помойка, то пепелище.

− Поселенцы иногда бывают не правы. Они такие же люди, как все. Но дело, которое они делают, святое и правильное.

− Чем ты на гражданке занимаешься, такой умный?

− Десятник на стойке.

− И ты на стройке выучил английский так, что на тебя раз, два, три… восемь жалоб от международных наблюдателей?

− Мефакед, они вам самому не надоели?

Он усмехнулся, не сдержался.

− Ладно, оставим наблюдателей. Объясни мне, что это за братание с поселенцами. Хорошо, я понимаю, у тебя шуры-муры с кем-то из их дочерей, но ты приехал сюда служить, а не устраивать свои личные дела.

− Виноват, мефакед.

− В чем виноват?

− В том, что плохо стреляю. Если бы я стрелял хорошо, то этот тип уже не был бы моей проблемой, а я, соответственно, не создавал бы проблем вам.

Самого главного я ему не сказал. Человек, который с трех до шестнадцати лет провел в йешиве, читая мелкий шрифт при плохом освещении, по определению не может хорошо стрелять. Можно сбросить вес, накачать мышцы, сменить осанку. Но глаза не вернешь.

Полковник хмыкнул:

− Это ты мне так деликатно напоминаешь, что ты совершил подвиг и задержал террориста? Думаешь, я сам не понимаю, что тебя надо награждать, а не наказывать?

− Меня не надо награждать. Пока он не сдох, моя работа не сделана.

− Если бы моя работа была такой же простой, как твоя. Но, к сожалению, это не так. Если я не отчитаюсь о расследовании и наказании, то отчет будут требовать у начальника округа, а за дело возмется военная прокуратура. Там другие сроки. Поэтому я накажу тебя в административном порядке сам. Понижение в звании до рядового и две недели тюрьмы. Как твоя нога?