Сначала женщины и дети - Алина Грабовски Страница 34

Они поверхностны. Он развернулся в кресле и одновременно убрал ноги со стола.

Поверхностны? – повторила я.

Он кивнул и начал теребить свои брови, кустистые и похожие на проволочную мочалку.

Они не глубже лужи, сказал он.

Что это значит? – спросила я, хотя прекрасно знала, что он имел в виду.

Это значит, что я не верю.

Мне или рассказам?

Это одно и то же.

Неужели?

Он закрыл мою папку и поднял палец, будто я помешала ему говорить. Вам не хватает текстуры, сказал он, повернул голову и посмотрел в окно за своей спиной. И тут вы ее не найдете.

А что, если я не хочу искать текстуру?

Он расхохотался над моими словами. Он смеялся, я видела все его зубы. Мона, Мона, Мона, сказал он, отдышавшись. Я вас запомню.

Нет, не запомните, хотелось ответить мне.

После встречи с ним я пошла в библиотеку и села на старую скамейку в лобби. На спинке скамейки висела табличка с именем покойного попечителя. Я посмотрела в словаре значение слова «поверхностный» и прямо там, на этом самом месте в тот самый момент, решила, что хватит с меня писательства. Я думала, что мои рассказы – самая проникновенная часть меня, а они оказались не глубже лужи.

Потом я подошла к компьютерам общего пользования и отправила Натали письмо, потому что привыкла всем с ней делиться. В ожидании ответа посмотрела на ютубе несколько роликов с маленькими собачками, которых стригли пожилые женщины: когда мне было грустно, это меня успокаивало. Я ждала три, а может, четыре часа.

М,

Не обижайся, но тебе не кажется, что он может быть прав? И тебе пора повзрослеть? Думаю, он просто хотел помочь.

P. S. Я по-прежнему во всем тебя поддерживаю. И так будет всегда.

От ее слов мои ладони вспыхнули и зачесались, будто я дотронулась до ядовитого плюща. Я тут же отправила ей портфолио, которое неделю назад послала профессору, сопроводив его одной фразой: сама посмотри.

Она не ответила. Она или не стала читать рассказы или нашла их столь бездарными, что решила притвориться, будто не видела этого письма. Я не стала ее расспрашивать, решив, что это все равно что интересоваться у партнера, считает ли он меня красивой, после того как у нас уже был секс. Дело сделано, зачем уточнять?

Я закрываю дневник, кладу в обувную коробку и задвигаю ее под кровать. Дождь барабанит по стеклу, как сотни ноготочков, и я решаю домой сегодня не возвращаться. Утром отправлю Лайле сообщение, как ни в чем не бывало поинтересуюсь ее самочувствием, добавлю, что давно так не напивалась. Может, куплю ей пончик.

Я спускаюсь вниз, ложусь на диван и быстро засыпаю, но сплю плохо, часто просыпаюсь и забываю, где нахожусь. Когда мы с Натали ночевали друг у друга, мы играли в игру: засыпая, шепотом рассказывали друг другу на ухо истории, а поутру спрашивали, что другой запомнил. Натали всегда рассказывала одну и ту же историю: в ней девочка хваталась за ветку стоявшего у дороги дерева и выпадала из кузова грузовика. Но я всякий раз засыпала и конца истории не слышала, а утром забывала спросить, в чем мораль: плохо слишком сильно чего-то хотеть? Или, наоборот, хорошо?

В какой-то момент ночью открывается входная дверь и в дом вплывает тень Натали. Мать говорила, что она приехала домой, но я редко запоминаю подробности наших разговоров. Натали развязывает шнурки; я лежу и стараюсь не дышать.

Она меня не замечает. В голове проносится я по тебе скучала, но я не знаю, на самом ли деле это чувствую или мне просто хочется, чтобы так было.

Утром открываю глаза; в доме тихо, солнечные лучи рвутся в комнату через окно, как острые зубы. У меня урчит в животе, и по шкале похмелья от «бодрячком» до «ходячий мертвец» я пока еще не зомби, но близко к тому. Захожу на кухню, решив взять домой какое- нибудь папино рагу, и принимаюсь рыться в морозилке, заставленной кастрюльками в фольге и пакетами с мороженым горошком. Тут кто-то сзади кашляет. На пороге стоит Натали и смотрит на меня: мол, серьезно? Я поворачиваюсь к ней и ударяюсь головой о дверцу открытого холодильника.

– Что ты делаешь? – спрашивает она.

– Рагу, – я показываю на холодильник. – Папа приготовил вам рагу.

Она проходит мимо меня и открывает банку с молотым кофе, которая стоит на столе.

– Ясно.

Я вдруг понимаю, что на мне все еще желтые брюки с белыми пятнами от пятновыводителя, которые я ношу на работе; они насквозь провоняли рыбой.

– Давно приехала? – Я оглядываюсь в поисках чего-то, что могло бы отбить запах – может, освежителя воздуха или даже антибактериального спрея для рук, – но ничего не нахожу.

– Пару дней назад. – Она указывает на кофейник. – Кофе будешь? Раньше ты не пила.

От кофе у меня сердце скачет.

– Буду.

Она насыпает дополнительные две ложки в пластиковый фильтр и расспрашивает, как у меня дела. Я отвечаю «да все по-старому», но губы вдруг пересыхают, и я начинаю говорить с грубым акцентом, как русский бандит в кино.

– Я тебе выезд заблокировала? – спрашивает Натали, поворачивается и смотрит в окно. – Я переставлю.

Я отвечаю, что все в порядке, но она настаивает. Видимо, не хочет находиться рядом со мной. Она так спешит выйти из кухни, что спотыкается о дорожку в коридоре.

Я ищу в телефоне ближайшую пончиковую, и тут телефон звонит. Это Лайла. Ухожу в глубину дома, где у Лорелов крыльцо с видом на океан. Идет дождь, я встаю под полосатый навес, который висит здесь с моего детства. Однажды я случайно подожгла его бенгальским огнем, и мать Натали рвала и метала. Не знаю, почему они его не поменяли. Справа он весь черный, в лохмотьях, как рваная покрышка.

Подношу телефон к уху и слышу тяжелое дыхание Лайлы.

– Похмелье замучило? – с усмешкой спрашиваю я, стараясь говорить веселым, легким и добродушным тоном, а потом она начинает выть, именно что выть: я прежде никогда не использовала это слово для описания плача взрослого человека. Она издает дрожащий пронзительный гнусавый вой, и я слышу, как она выдергивает из коробки салфетку и сморкается. – Тихо, тихо, – говорю я, словно успокаивая лошадь. – Мы вчера обе много выпили. Я не хотела…

– Извини, можно я скажу? – Она вдыхает и хлюпает носом. – Моя ученица умерла, я просто в шоке.