Сначала женщины и дети - Алина Грабовски Страница 33

Я свернула направо на Гроув-стрит, держась за руль дрожащими руками, и проехала поворот, ведущий к дому родителей. Мать сама могла бы зайти к Лорелам, ей не надо было даже садиться за руль, но, естественно, она попросила меня. Заезжаю на их пустую дорожку, усыпанную белым ракушечником. Тот хрустит под колесами, как битое стекло. Открываю дверь, и в машину льется дождь, а я думаю, с какой стати продолжаю слушаться мать. Я вижу свое отражение в стеклянной двери, взбегая по ведущим к крыльцу бетонным плитам, и чувствую, будто мне снова четырнадцать; я бегу к лучшей подруге, чтобы скорее поделиться тайной, которую только она и поймет.

Отец действительно забыл запереть дверь. Тихонько толкаю ее и вхожу в знакомый дом, где теперь все по-другому. Вместо привычного цитруса пахнет сандалом, толстый красный ковер, что прежде лежал рядом с полочкой для обуви, куда-то делся, из коридора не слышится музыка. Когда я приходила к Лорелам, мама Натали всегда ставила классическую музыку, думаю, потому, что однажды услышала, как мой отец в кабинете слушал Баха. Она такая повторюшка, шепнула мне однажды Натали, выключив приемник. Повторюшка за кем? – спросила я. Натали вскинула брови и посмотрела на меня, как на дурочку. За вами, ответила она.

Гремит гром, и выключается электричество. Я поднимаюсь по лестнице, в комнату, куда уже сто раз поднималась в темноте и потому всегда смогу найти туда дорогу: комнату Натали. Дверь распахнута, я переступаю порог, и свет в доме мигает, будто знает, что я здесь. Над ее кроватью флаг с названием колледжа, куда хотела поступить я; диплом из этого колледжа стоит на книжной полке. С ума сойти, до сих пор ей завидую.

Выдвигаю ящики ее комода, роюсь в шкафу, расстегиваю верхние пуговицы рубашек и платьев маленького, почти детского размера, и те чуть не соскальзывают с вешалок. Интересно, все ли худые такие чопорные? Что, если от постоянного внутреннего напряжения усиливается обмен веществ?

Я что-то ищу, но не знаю, что именно. Нахожу ее дневники: их всего четыре в обувной коробке под кроватью. Мне никогда не было стыдно рыться в чужих вещах. Если что-то лежит в прямом доступе, почему нельзя на это посмотреть? Все равно после смерти все читают дневники покойного; никто не считает нужным блюсти его частную жизнь.

Короче, я листаю ее дневники. Ищу свое имя, но в дневниках нет ничего интересного, лишь скучная фигня, подтверждающая мое собственное мнение, что в старших классах я пинала балду. Я так быстро пролистываю дневник, что некоторые страницы рвутся. Наконец нахожу кое-что в смазанной записи фиолетовой ручкой, сделанной в месяц нашего выпускного: Мона не знает, чего хочет, и думаю, так будет всегда. От одной этой фразы у меня холодеет в груди.

У Натали есть одна особенность: она умеет определять то, что другие люди о себе не знают. Раньше она шокировала меня комментариями в адрес наших одноклассников или их родителей, кристаллически точными, но не очевидными лично мне до тех пор, пока она не произносила их вслух. Говоря о моей матери, она однажды заметила: она чувствует, что ее жизнь прошла зря. Что? – рассмеялась я. Нам тогда было шестнадцать, может, семнадцать. А тебе так не кажется? – спросила она. Твоя мать построила свою жизнь по схеме домохозяйки из пригорода, как все вокруг, а потом поняла, что хвастаться нечем. У нее есть семья, сказала я. У нее есть я. Да, ответила Натали. Но у нее нет ничего своего. Ты ей не принадлежишь.

Ее комментарии всегда приводили меня в полное смятение. Я вдруг понимала, что существует некий тайный язык, которым владеют лишь избранные люди, умеющие видеть скрытый смысл в чужом поведении, а как этому научиться – неизвестно. И значит, остальные, простые смертные, всегда будут замечать лишь видимость вещей и жить на поверхности, как водомерка, прыгающая по водной глади, в то время как внизу, на глубине, бурлит настоящая жизнь. Впрочем, большинству людей это знание было и не нужно. Но я-то хотела стать писателем.

Я решила, что хочу писать, с началом старших классов, поняв, что у меня нет особых талантов, кроме умения учиться – а это было даже не талантом, а, скорее, отчаянным стремлением заручиться всеобщим одобрением, и успех этого предприятия подпитывался моими комплексами и бесконечными карточками для запоминания. Другими моими «талантами» было чтение взахлеб огромного количество книг и умение подделывать записки от врачей. Последнее приносило доход: я писала записки для зубрил, которые платили десять долларов, чтобы учителя поверили, что у них нет нервного срыва от учебы и они просто заболели. Я плохо умею врать, но отлично притворяюсь кем-то другим: в колледже я однажды убедила попечителя студенческого братства отправить мне денежный перевод на пятьсот баксов, представившись новым председателем Греческого клуба и сказав, что мы собираем деньги на вечеринку «Библиотекари и варвары», которая должна привлечь «столько девок, сколько не видел этот кампус за все время своего существования», рассудив, что «никаких денег не жаль, чтобы завалить классную девку».

И вот я поступила в колледж, родителям сказала, что на экономику, а сама ходила на английский. Правду знала только Натали. На первом курсе на кафедру английского устроился приглашенный профессор, модный молодой писатель. Писатель проводил одну лекцию в семестр и время от времени приглашал своих друзей- литераторов вести чтения, которые спонсировал университет. Я записалась на его курс, хотя половину занятий он отменил из-за «литературных мероприятий». Он не отменил только индивидуальный смотр готовых портфолио.

Когда я вошла в его кабинет, он возился с автоматической машиной для эспрессо, стоявшей на столе под его окном. Хотите кофе? – спросил он и указал на машину; я покачала головой, и он бросил аппарат с таким разъяренным видом, будто я нанесла ему личное оскорбление.

Итак, ваши работы, произнес он без предисловий, достал из лежавшей на столе синей папки мой рассказ и быстро его просмотрел. С ними все… нормально, наконец ответил он, и я тут же поняла, чем закончится этот разговор. Катастрофой.

Ваши рассказы… как бы это сказать…

Он откинулся в кресле и забросил ноги на стол; его подошвы оказались в паре дюймов от моего лица. На нем были кожаные кроссовки с узором из маленьких треугольничков на подошвах, и в эти маленькие треугольнички набилась грязь с сухими листьями. Я всматривалась