Сначала женщины и дети - Алина Грабовски Страница 31

Пиво быстро кончается, и я достаю скотч, подаренный отцом на окончание колледжа. После нескольких щедрых порций нас начинает вести: мы же не ели на ужин ничего, кроме кукурузных чипсов. Я беру лицо Лайлы в ладони и говорю, что она самый прекрасный человек из всех, кого я встречала, и у нее очень доброе сердце. Не знаю, верю ли я в это на самом деле, но слова слетают с языка. Лайла улыбается и плачет. Отвечает, что я смешная и бескомпромиссная, а ты попробуй произнести «бескомпромиссная» в подпитии, не так-то это просто. У меня в голове туман, я не хочу задумываться, что она имеет в виду.

Мы сидим на крыльце, а потом Лайла говорит, что хочет спать. Она так глубоко просела в шезлонге, что мне кажется, у нее не получится встать, но ей как-то это удается, хоть она и шатается.

– Поздно уже! – кричит она, хотя только полночь.

– Иди наверх, – говорю я и встаю. – Я принесу воды.

– Воды! – Она изображает, что пьет из стакана, и бормочет, что мои волосы приятно пахнут. Лайла давно ко мне неровно дышит, это особенно заметно, когда она выпьет. Несколько раз я уже почти сказала «давай не будем этого делать», но пока не пришлось. Пока нормально, потому что по утрам она ничего не помнит. Однажды я разрешила ей поцеловать себя в губы, это было в ее день рождения. Мы пришли из бара и снимали туфли, опираясь друг на друга. Нам обеим было одиноко, и обе не хотели быть одни. Это большая редкость, когда двое людей одновременно испытывают одно и то же. И еще реже, когда они оба это понимают.

– Ты так ко мне добра, – говорит она.

– Нет. – Мне не нравится, когда она такой становится: воображает меня кем-то, кем я не являюсь, чтобы оправдать свою тягу ко мне. Если объект желания недоступен, всегда начинаешь его идеализировать.

Она нетвердо шагает к двери.

– Ты еще поступишь в аспирантуру, Мо.

– Нет, не поступлю. Это было последнее письмо. Ты же знаешь.

Из леса доносятся крики, и мы поворачиваемся. Уже час за деревьями шумит вечеринка. Наверно, рабочие со стройки отеля что-то отмечают. Иногда после работы я выхожу на пробежку по лесу, и они зовут выпить с ними пива на недостроенном крыльце, а бывает, приглашают на поздний ужин. Крики затихают, а музыка становится громче; они врубают ее так, что лопаются барабанные перепонки. У них, наверно, праздник.

– Все получится, – говорит Лайла. Она кивает, а я задумываюсь, сколько раз она повторяла эти два бессмысленных слова своим школьникам, отчаявшимся от неудач. Почему люди испытывают необходимость лгать пред лицом неоспоримых доказательств? У меня ничего не получилось и уже не получится. Неужели я произвожу впечатление настолько уязвимого и отчаявшегося человека, что Лайле кажется, будто меня надо утешать, как одну из ее подопечных? Вечно все считают меня ребенком: родители, Рэй, Марина уж точно. Наверно, поэтому ее ко мне тянет.

Жужжит телефон. Разжимаю кулак, чтобы его достать, и лишь тогда понимаю, что все это время мое тело было натянуто, как струна. Собираюсь ложиться. Надеюсь, ты проверила дверь и просто забыла написать.

Лайла заглядывает мне через плечо.

– Кто это?

– Никто.

– Любовник? – дразнит она. Я резко трезвею, Лайла подходит все ближе. – Эй, – спрашивает она, – с тобой все в порядке?

Чувствую, что она хочет до меня дотронуться, и все нервные окончания съеживаются при этой мысли. Я позволяю себя трогать, лишь когда я в полном расстройстве или отчаянии, как будто мне надо сломаться, чтобы разрешить себя обнять. Это самый ужасный вид объятий, потому что люди чувствуют, что должны меня обнять, и делают это без капли нежности. Лучше бы ударили.

– Тебя это не касается, – отвечаю я; точно так же ответила бы мать, но Лайла так пьяна, что мой резкий тон ее не задевает. Чувствую возле уха ее горячее дыхание: она пытается меня успокоить, сказать что-то доброе и ободряющее, ее дрожащая рука тянется к моему плечу, пальцы расставлены, как когти зверя, собирающегося напасть. Но она теряет равновесие; она вот-вот упадет прямо на меня своим мягким, липким и потным телом, жаждущим дать мне то, в чем я совсем не нуждаюсь. Я сначала представляю, что сейчас сделаю, а потом делаю. Слышу звук рассекаемого воздуха прежде, чем поднимаю руки. Я ее толкаю.

Сильно.

Слишком сильно. Она ударяется о стеклянную дверь, как птица, принявшая стекло за воздух, и плюхается на бетонный пол в патио. Волосы падают на лицо.

Мое тело пылает, как уголек. Я замечаю, что сунула в рот большой палец; вынимаю его и вижу кровь на костяшке. Слизываю ее и опускаюсь перед ней на колени. Она стонет; я раздвигаю ее волосы. Ее глаза полуприкрыты.

– Поможешь встать? – спрашивает она.

– Что ты…

– Помоги встать, – повторяет она, – пожалуйста.

В доме она настаивает, что сама может подняться по лестнице; значит, чувствует, что что-то не так, хотя у нее ничего не сломано, кровь не идет и она не понимает, что произошло. Она спрашивает: «Что случилось?» – и я отвечаю, что она споткнулась, и тут же представляю, как это могло произойти: она неповоротлива, на ней скользкие дешевые шлепанцы, в патио дурацкий порожек. Утром я сама поверю, что все так и было. Память так легко обмануть.

Наконец она ложится и заявляет, что у нее болит голова. Я убираю одеяло, укрываю ее простыней и заставляю выпить таблетку. Она в джинсах, расстегнула одну пуговицу, а дальше руки перестали слушаться. Линзы она тоже снять забыла.

– Что бы ты сделала? – спрашивает она. – На моем месте.

– О чем ты?

Она закрывает глаза.

– Точно.

Я сижу на краю ее матраса и тереблю край одеяла.

– Тебе поспать надо, Лайла.

– Я не злой человек. – Она глотает концы фраз, будто засыпает на ходу. Переворачивается на бок и ложится ко мне спиной. – Я не… как это называется? Когда запоминаешь плохое.

– Злопамятная.

– Именно.

Перед уходом выключаю свет. Дождь барабанит по крыше, будто кто-то сыплет сверху монетки. Смотрю в окно в коридоре и вижу крыльцо, где мы сидели всего пару минут назад: пустые шезлонги, опрокинутые пивные бутылки, мокрый бетонный пол патио, потемневший от дождя. Я думаю о выражении «она на это не способна». Почему людям кажется, что они на что-то не способны? Будто есть некая невидимая грань, которую ни один нормальный человек переступить не может. Вот мне всегда казалось, что я способна на все.