Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина Страница 30

– Тогда что ты имел в виду?

Теперь он помедлил с ответом:

– Только то, что ты казалась мне женщиной-вамп, готовой по трупам пройти к своей цели. Обычное явление сегодняшней жизни.

Ей явственно увиделось, как неприязненно скривились его губы. Она уже и не помнила, какие они на ощупь.

– А ты взяла и родила эту девочку… Нашу девочку.

– Мою девочку, – упрямо поправила Ульяна.

– Хорошо, хорошо. Я не собираюсь забирать ее у тебя или пытаться увидеть без твоего согласия.

«Ну, слава богу! – отлегло у нее. – Его слову можно верить…» Но на всякий случай она спросила:

– Обещаешь?

– Обещаю, – отозвался Егор серьезно. – Я никогда никого не насиловал.

У нее вырвался смешок:

– Не сомневаюсь! Не было нужды…

– Мне хотелось бы ее увидеть, но раз ты против…

– Это лишнее, – произнесла Ульяна со всей возможной мягкостью. – Понимаешь, Пуська – такой ребенок, в которого можно влюбиться с первого взгляда. Зачем рисковать? У тебя уже есть дочь. А эта – моя.

– Да-да! Это ты уже говорила.

– Выходит, мы все сказали друг другу. У меня к тебе ни претензий, ни просьб. Кроме одной: огради нас от нападок твоей дочери. Надеюсь, ты веришь, что она узнала все не от меня. Я меньше всех на свете хотела этого.

– О, в этом я не сомневаюсь!

– А в чем сомневаешься?

Опять пауза, которую хочется поймать и потянуть рывком, чтобы свернулась в ниточку.

– Я боюсь, что ты не справишься одна.

– Самый трудный год позади. Разве я взывала к тебе, когда спала ночами часа по три, а потом неслась на съемки? Или когда Пуська заболела после прививки? У нее температура была под сорок, но я же не звонила тебе, правда? Сама уксусом обтирала и часами ее на руках носила. И когда ее люльку рядом с ванной ставила, чтобы хоть душ принять… Знаешь, я ведь без тебя все прелести познала: и ее диатез, и свой мастит, когда всю колотит ознобом, а чай заварить некому, и… Да что тебе говорить, ты ведь это прошел со своей дочерью!

– А ты со своей, – заключил он. – Я все понял, милая. Я больше тебя не побеспокою. Только ты не забывай, пожалуйста, что всегда можешь позвонить мне, если… Если опять захочешь принять душ.

Она отозвалась благодарным смехом:

– Ладно, Егор. Мы же не враги. Мы просто не успели стать друзьями. А теперь уже не получится.

Он согласился:

– Вряд ли. Хотя это странно: ты миришься с присутствием няньки, но не допускаешь меня.

– Яна – это другое. Я плачу ей за работу. К тому же с девушкой мне легче подружиться, чем с мужчиной, которого я когда-то любила…

«Все-таки сказала. Не стоило». – Ульяна зажмурилась, предчувствуя, что он как-то использует это против нее.

Но Егор заговорил вроде бы о другом:

– Знаешь, мне тяжело будет жить с мыслью, что девочка растет, даже не подозревая, кто ее отец.

– Ничего, ты справишься. Ты же мужчина.

– Я мужчина, – согласился он. – Я так понимаю, это мой главный недостаток…

* * *

Ветер дул ему в спину, и листья ускользали из-под ног сухой, желто-бурой рекой, в которую тоже нельзя ступить дважды. Егор и не пытался догнать те, что обгоняли его и уносились к неизбежному сну под снегом, уже подбирающимся к городу, – утрами воздух стекленел от заморозков. И в себе Егор тоже ощущал эту хрупкую оледенелость, которой сковало все внутри в ту минуту, когда стало ясно, что его жизнь – не совсем такова, какой представлялась минуту назад.

Он чувствовал себя замкнутым в черном квадрате, в углах которого молчаливыми стражницами стояли четыре женщины. И каждая была родной ему… Прямо сейчас нужно было выбрать, в какую сторону шагнуть – туда, куда тянули, или в ту, где отталкивали. Пуститься по течению, потому что и хочется этого, и так привычнее, или поплыть против, чтобы доказать и Ульяне, и себе самому: быть мужчиной – это не преступление.

Перед домом Егор остановился, думая о том, что это чисто физическое передвижение ни на шаг не сдвинуло его от центра квадрата. Он стоял на линии огня и настороженно прислушивался к пугающему затишью. Ксюшка первой выпустила очередь, сама же пострадала больше других. Слава богу, хоть малышка пока не понимает происходящего…

В его доме уже загорались желтым окна, а три в квартире Быстровых были темны, и это начинало беспокоить. Но Егору никак не удавалось заставить себя войти в подъезд. Ему хотелось еще хоть немного, хоть мысленно побыть с Ульяной в том прошлом, когда почти на каждой репетиции он различал в негустой темноте зала ее блестящие глаза, и этот неотрывный взгляд, словно волшебный луч, наполнял его особой небесной энергией.

Он и тогда понимал, что играет главным образом для этой женщины, с которой едва здоровался на ходу, но все чаще в ее присутствии возносился на волне куража и восторга к тому уровню перевоплощения, о котором мечтал на первой репетиции. Любил ли он Ульяну когда-нибудь? Конечно. Как любят музыку, которая вдохновляет и заставляет снова и снова переживать внутреннее, невидимое другим потрясение…

Но Егор никогда не хотел видеть Ульяну Соколовскую своей женой. У него была жена, без которой он не представлял жизни. И для него это звучало не пафосно, а естественно.

И он, наконец, постучал в дверь, за которой ждала Лида. Именно постучал, хотя обычно пользовался звонком. Ответив ее испуганному голосу, Егор шагнул в тепло прихожей и сразу обнял жену. Не для того, чтобы продемонстрировать ей что-то, а просто потому, что самому очень хотелось этого.

Внезапно вспомнилось: именно так семнадцать лет назад он сделал ей предложение – ввалился с мороза в овчинном полушубке, прижал ее, теплую, податливую, и прошептал на ухо: «Ты станешь моей женой?» И конечно, она согласилась. Она всегда и во всем соглашалась с ним. Чего ему и хотелось от женщины.

– Ты замерз? – Лида обхватила мягкими ладонями его лицо. – Как ты догадался постучать? Ксюшка спит… Знаешь, мне кажется, ей совсем плохо.

Он отстранился, стянул вязаную шапку, поглощавшую звуки:

– Что значит – плохо?

Оглянувшись, жена прошептала:

– Это значит, что, по-моему, ее опять надо показать психиатру.

– Ну, так покажи! Или ты не в состоянии позаботиться о своем ребенке? – ответил он резко, чтобы скрыть испуг, отдавшийся холодным натяжением в кистях рук.

У нее задрожала почему-то верхняя часть лица – веки, брови. А губы не подвели, хоть и не сразу, но произнесли