Это снова ты - Алекс Хилл Страница 24

– Что там?! – звучит неподалеку голос Димы. – Что случилось?

Веко пульсирует, и я сильнее давлю на него, чтобы унять боль.

– Масло брыз… – Не успеваю закончить, потому что в нос бьет аромат мятного геля для душа, а на скулы ложатся прохладные пальцы.

– В глаз попало? – тихо спрашивает Дима, обдавая дыханием мои подбородок и губы. – Дай посмотрю.

Медленно убираю руку, Дима подходит еще ближе, и теперь нас разделяют ничтожные миллиметры. Если вдохнуть поглубже, столкновения не избежать, но я намеренно замедляю дыхание.

– Попробуй открыть, – просит Дима, продолжая удерживать мое лицо в ладонях.

Подчиняюсь и вижу перед собой карие глаза, полные беспокойства и чего-то еще – далекого, тихого, неуловимого и непонятного, но такого родного и необходимого. Кончики пальцев пощипывает, дрожь ползет по запястьям вверх, а внутренний голос подначивает: «Подними руки. Подними. Положи их ему на плечи, и посмотрим, что будет».

– Что со зрением? – спрашивает Дима очень вовремя, ведь я почти поддаюсь уговорам помутневшего рассудка.

– У тебя одна бровь шире другой, – отвечаю первое, что приходит на ум.

– Значит, все-таки придется вести тебя к окулисту, – усмехается он, сильнее сжимая мои щеки. – У меня идеальные брови.

– Да, только правая идеальнее левой. Дай мне пинцет, десять минут и…

– Ни за что! – протестует Зимин, и тут мне на ноги падает что-то мягкое и мокрое.

Рефлекторно пытаюсь опустить подбородок, но Дима не позволяет.

– Лучше не надо, – говорит он, заметно напрягшись.

– Это было полотенце, да?

– Оно самое.

– То есть ты… ты голый?

– Твой крик застал меня, когда я выходил из ванной. Времени на одевание не было.

Надуваю щеки, но смех сдержать не получается. В таком интимном положении мы еще не были, если не считать моего пьяного перформанса пару лет назад, но я мало что помню из того вечера, поэтому он не в счет. Дурное любопытство так и подначивает опустить взгляд. Сопротивляться с каждой секундой становится все сложнее, а голова немного кружится то ли от предвкушения, то ли от волнения.

– Даже не думай! – Дима закрывает мне глаза и легонько давит на плечо. – Теперь медленно повернись, подними руки, чтобы я их видел, и смотри на балкон.

– О-о-о… Стесняшка Зимин, – дурашливо напеваю я, покачиваясь на ослабевших ногах. – Кто бы мог подумать?

– Не дразни меня, малявка!

– А то что? Саше пожалуешься? И что скажешь? Что ходил передо мной полуголым и…

Хлесткий влажный удар прилетает по правой ягодице. Резво оборачиваюсь, возмущенно раскрыв рот, а Дима ловко притягивает полотенце к животу и расправляет его, прикрывая все самое интересное. А может, и не все: рельефные мышцы груди, плеч и рук, смуглая кожа, родинки на ребрах. Давненько я его без футболки не видела. Во рту скапливается слюна, едва сдерживаюсь, чтобы позорно не сглотнуть. Поднимаю взгляд, Дима ловит его, и атмосфера мгновенно меняется до неузнаваемости. Вечерняя духота сменяется жаром, впитывающимся в тело. Мысли заволакивает туманом, как от алкоголя, но куда быстрее и опаснее. Ну почему я чувствую себя так только рядом с ним? Почему с другими не могу? Мне не страшно. Ни капли. Готова поклясться, что если сейчас он выкинет какой-нибудь финт по мотивам страстных мелодрам, я не стану сопротивляться. Мой кредит доверия к Зимину безграничен. Одно его присутствие уже означает для меня абсолютную иррациональную безопасность, поэтому…

– Мясо пригорит, – хрипло говорит Дима, оборачивая полотенце вокруг бедер, и отступает на пару шагов.

Дистанция срабатывает, как сокрушительный удар под дых. Тяжесть опускается на дно живота, и я с трудом заставляю себя отбросить морок влюбленности, который больше не получается игнорировать. Он уже врос мне в кожу. Снова. Черт возьми, снова!

– Да, – киваю я и подхожу обратно к плите. – Иди одевайся. Ужин почти готов.

Основной свет в гостиной выключен, горит только диодная лента, спрятанная в карнизе над окном, и мягко сияет телевизионный экран. Мы с Димой сидим поперек разложенного дивана, облокотившись на подушки, и пытаемся смотреть один из сезонов сериала про зловредного врача, вперемешку со спорами.

– Он ужасен! – в который раз восклицаю я.

– Почему? Потому что говорит правду в лицо? – вяло отзывается Дима.

– Потому что пугает и без того несчастных пациентов. И не только! Он все свое отделение абьюзит только потому, что ему, видите ли, скучно!

– Он спасает людей.

– Это, скорее, побочное действие. Он эгоист и социопат.

– А может, он просто одинокий несчастный человек?

– Ничего удивительно. Кто бы такого вытерпел? Все лгут, один я великий правдоруб! Бла-бла-бла… Он не знает, что делать со своей жизнью, но лезет в чужие. Лицемер!

– Возможно, так он пытается заполнить пустоту в душе. Ну знаешь, сделать что-то значимое. Придать смысл своему существованию, оставить след.

– Очень мило. След от трости промеж глаз, да? – недовольно бормочу я и подношу ко рту горлышко бутылки, делая крошечный глоток. Сладковатый привкус прилипает к щекам, и я недовольно причмокиваю. – Надо было купить нормальное пиво.

– Оно нормальное, – усмехается Дима и отпивает из своей бутылки.

– Да, только безалкогольное. А что дальше, Дим? Резиновая женщина?

Поворачиваю голову, выразительно приподняв брови. Зимин смеется и сползает ниже по подушке, виском касаясь моей руки. Смотрим друг на друга несколько долгих мгновений, в которых растворяется предыдущий спор и мой дурацкий вопрос с подколкой.

– Сядь ровно, – глухо произношу я, легонько дернув плечом.

– Не могу. Я сейчас лопну, – хрипит Дима и устраивает голову у меня на бедрах.

– Ты сам попросил добавки, – нарочито участливо напоминаю я.

– Было слишком вкусно. Мятка такая же, как делала твоя мама, когда мы были мелкими.

Мои щеки теплеют. Положение совсем не смущает, даже наоборот. Забираю у Димы бутылку и вместе со своей ставлю на полку открытого стеллажа, что стоит у торца дивана.

– Ты знал, что на юге картофельное пюре называют толченка, а не мятка? – спрашиваю я.

– Слышал вроде, – отвечает Дима, удобнее устраиваясь на моих ногах: одна его рука забирается мне под колено, а вторая мягко опускается поверх.

– Угу. – Бездумно касаюсь пальцами его волос. – А еще шелковица, а не тутовник.

– Ужас! Будто другой язык, – тихо смеется он. – О-о-о… Почеши-почеши. И спину тоже.

– А мордочку вареньем не намазать? – повторяю слова, которыми папа частенько отвечал на все наши детские просьбы.

– Только если ты его потом слижешь, – парирует Зимин, и я щиплю его за плечо. – Ай! Ну я же пошутил! Когда ты стала такой жестокой?

– Это я еще любя.

– Лучше чеши давай… любя. Ты мне должна вообще-то. Вспомни, сколько раз подбегала ко мне с криком «муракашки!».

Приглушенно смеюсь. Я это плохо помню, но