Детство: биография места - Харри Юджин Крюс Страница 20

— Нееееее, — сказал мой брат.

— Она пахнет как… как...

И тогда я понял, чем он меня накормил.

Уиллали смеялся, хотя ему следовало бы уматывать. Я схватил его за шею, и мы оба упали в пыль, где и валялись какое-то время, пока моему брату не надоело на это смотреть и он не разнял нас. Но как бы ни измывались друг над другом, мы с Уиллали никогда не злились дольше пары часов, и я всегда чувствовал себя желанным гостем в его доме. Эта семья сыграла большую роль в моем становлении. Более того, я убежден, что бабушка Уиллали, Тетушка, в ответе за лучшую часть меня. С возрастом она осунулась и стала хрупкой, а седые волосы лежали как шапка на ее бесплотной голове. От рассвета и до глубоких сумерек она жевала массивную табачную жвачку своим впалым, беззубым ртом и мастерски отправляла потоки коричневой слюны в стоящие поодаль консервные банки.

Внутри их крохотного домика и в самый яркий день было темно и всегда пахло пеплом, даже летом. Тетушке не нравилось много света в доме, поэтому большую часть времени она держала шторы задернутыми; шторы она сшила из мешков из-под удобрений и украсила кусочками цветной ткани. Яркий свет должен быть снаружи, сказала она, а тень — чем больше, тем лучше — внутри.

Я обедал у них часто, насколько позволяла мама, и лучшим блюдом, что я когда-либо ел с их стола, был опоссум, которого мы не могли попробовать дома, потому что мама его не готовила. Она считала, что опоссум отдает запахом мокрой псины, и ничто не могло поколебать ее мнения. Однако Тетушка готовила его так, что он разбивал сердце. Мы с Уиллали стояли на темной, пропахшей пеплом маленькой кухне и смотрели, как она готовит. Она ошпаривала и чистила опоссума так же, как ошпаривают и чистят свинью — потрошила, убирала глаза, всегда аккуратно откладывая их в неглубокую тарелку. Голова, за исключением глаз, оставалась нетронутой. Проварив его полтора часа, она отделяла зубы, начиняла маленькое тельце сладким картофелем, а затем два часа запекала все это в духовке.

Истинная причина, по которой мама никогда не готовила опоссума, разумеется, заключалась в том, что опоссум кое в чем схож с канюком. Он ест мертвечину. Чем мертвее, тем лучше. Считалось в порядке вещей наткнуться в лесу на корову, мертвую уже три или четыре дня, и обнаружить опоссума с набитым гнилой плотью брюхом, вылезающего из ее раздутой туши. Но подобные мысли едва ли посещали мою голову, когда мы все садились за стол и ждали, пока отец Уиллали произнесет единственную благодарность, которую он когда-либо выдавал: «Спасибо Господу за эту еду».

Первого опоссума, которого я делил с ними, приготовили первым же летом, оставшимся в моей памяти; с опоссумом нам подали свежие нарезанные помидоры, выдержанную на пару окру, жареную окру, кукурузные початки, масляные бобы, жареную свинину и печенье из муки, воды и сала.

Поскольку я был в гостях, Тетушка дала мне лучший кусок — голову. На ней и внутри нее оказалось неожиданно много мяса. Некоторое время я объедал морду, обгрызая ее до скул, затем съел язык и, наконец, начал выковыривать мозги, которые, как Тетушка с горем пополам объяснила мне, считались лучшей и самой ценной частью всего блюда.

Разобравшись с опоссумом, Уиллали, Лотти Мэй и я остались за столом, макая печенье в тростниковый сироп. Уилл и Кэти вышли отдохнуть на крыльцо, и мы оказались наедине с Тетушкой, уже вернувшейся к работе, она убирала тарелки в жестяное корыто, мыла их и складывала остатки еды в опутанный проволокой шкаф.

Вдруг она подошла и встала рядом со мной.

— Пошли, мальчик, — сказала она, — старая Тетушка тебе покажет.

— Что покажет? — спросил я.

Она держала в руках неглубокое блюдце с глазами опоссума. Глаза затуманились розовой лужей выцветшей крови. Пока я смотрел на них, они катались по блюдцу.

— Невашн, — сказала она. — Пошли.

Мы вышли за ней во двор через заднюю дверь. Не сделав и двух шагов, она присела на корточки и начала копать яму. Задняя часть дома была почти полностью покрыта растянутыми, прибитыми на гвозди шкурами белок, кроликов, енотов и даже лисы, пойманной отцом Уиллали. Позже я узнал, что тетушка дублила шкуры, натирая их с мясистой стороны мозгами самих животных. Из-за этого выпадала шерсть, оставляя шкуры мягкими и податливыми.

— Ты ешь поссума, ты носишь его глаза, — сказала она, сидя на корточках возле выкопанной только что небольшой ямки.

Я указал на Сэма, стоявшего за мной.

— Лучше б закопать, — сказал я, — вам лучше б закопать их поглубже. А то он откопает их. Иль можете прям щас отдать ему их прямо здесь.

— Он не станет выкапывать глаза поссума, — сказала она. — У Сэма хорошее чутье.

Сэм и не собирался этого делать.

— Знаешь, пашму те над взяться за них? — спросила она.

— Почему?

— Поссумы едят все мертвое, — сказала она. Ее старый трескучий голос внезапно стал глубоким и хриплым. — Ты тож умрешь, мальчик.

— Да, — сказал я, ошеломленно.

— Ты бушь мертв и в земле, но ты съел этого поссума, и он бут следить за тобой. И не перестанет следить за тобой.

Я не мог вымолвить ни слова. Я наблюдал, как она осторожно взяла два маленьких затуманенных глаза из тарелки и поместила их в ямку так, чтобы они смотрели точно вверх, в безоблачное летнее небо. Казалось, они смотрели на меня.

Тетушка улыбнулась, показав свои десны табачного цвета.

— Не забивай голову, мальчик. Вишь, мы заставили их смотреть вверх. А ты будешь внизу. Он никогда не поймает тя. Поссум будет искать тя наверху, а ты ляш на шесть больших футов под землю. У тя все сегда будет хорошо, ты положил глаза смотреть вверх.

Тетушка заставила меня поверить, что мы живем в не до конца познанном мире, но большая часть наших открытий — необъяснимая тайна, которой мы можем дать имя и даже защититься от нее, но никогда не сможем ее понять.

Мой пятый день рождения как наступил, так и прошел; была середина лета 1940 года — жаркая, сухая и липкая, а воздух вокруг стола пропитался гудением домашних мух. В тот вечер за ужином ни я, ни брат не спрашивали, где папа. Всегда, когда он уходил за