Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд Страница 2

Увы, слухи оказались правдивы. Ян и вправду написал сцену из жизни борделя: справа продажная девица с клиентом, слева – сводня.

Зрители позади меня единодушны:

– Совсем стыд потерял!

– Грязный католический ублюдок!

– Никакой морали, куда мир катится!

Самое ужасное, что они правы. Неужели Ян окончательно спятил?

Картину повесили только позавчера, а слухи о ней уже расползлись по всему городу. Мне нужно было посмотреть на нее своими глазами и убедиться, что дельфтские сплетники, как обычно, не раздувают из мухи слона. Увы, на этот раз Ян действительно навлек позор на свою голову.

Кстати, он и себя изобразить не погнушался: вон там, в левой части картины, в камзоле с разрезами на рукавах. Ни дать ни взять итальянский трубадур, что кочует из города в город. Ошибки быть не может, его лицо слегка скрыто в тени, но это Ян собственной персоной – его нетрудно узнать по кривой ухмылочке и длинным кудрям. И как же он себя изобразил? Поднимающим тост за счастливую парочку, ни больше ни меньше. Меня толкают сзади, на накидку льется пиво. Нет уж, я с места не сдвинусь, хочу разглядеть все как следует!

Отчасти я пришла сюда именно за этим. Вторая причина прячется в потемках и носа не высовывает. Я смотрю на то, чего не хочу видеть.

Сводня, обряженная в черное платье, не нарадуется монете, которую клиент сует своей девице. Второй рукой развратник хватает девушку за грудь. Господи, уж это совсем ни в какие ворота! Бедняжка стоит красная, словно рак.

Чуяло мое сердце! Неужели это правда она?

1. Ян

Сентябрь 1657 года

Кат совсем рядом – напротив, через дорогу от рынка, в девяноста двух шагах или полутора минутах ходьбы. Стоит взгляду скользнуть поверх липовых крон мимо фасада Новой церкви – и вот он, тот самый дом. Чердачное окошко приоткрыто. Мы могли бы помахать друг другу.

Примерно в это время малышку Элизабет кормят кашей. Марии достается пара кусочков яблока, которое Кат чистит ножом, пытаясь снять кожуру одной длинной лентой. В случае удачи Мария радостно хлопает в ладошки, но получается довольно редко, потому что Кат действует неторопливо и старается срезать кожуру потоньше. Мария с набитым ртом спрашивает обо мне, а Кат в надежде, что расспросы прекратятся, спокойно отвечает, что я обязательно сегодня к ним загляну. Марии всего три, но она умеет видеть правду в почти прозрачных глазах матери. Девочка снова и снова задает один и тот же вопрос: «Почему я сплю на дворе?» – так она называет постоялый двор.

Кат нарочито беззаботным тоном отвечает, что маме с папой надо поговорить и обсудить их будущее, а пока что еще ничего не известно. Это слишком сложно для Марии, и она поворачивается к новорожденной сестренке – пощекотать и развлечь погремушкой.

Может, она задаст матери последний вопрос, «рисоваю» ли я. «Художник» для нее слишком трудное слово. На это Кат велит Марии доедать поскорее, если той и правда хочется на улицу, а затем вытрет ей пальчики – один за одним. Элизабет приходится умывать как следует, малышка вечно перемазывается кашей до самой макушки.

Кстати, я вовсе не «рисоваю». Сижу себе и смотрю в окно, точнее, на тонкую паутинку в оконной раме, в которую только что угодила муха. Ох, бедняга! Никак тебе не выбраться? А куда же ты смотрела, неужели не заметила паутину такими-то огромными глазищами? Что я тебе скажу, ее-то специально для тебя плели. Лучше не дергайся, а то паук тебя обнаружит… А вот и он. Пока паук делает свое дело – подбирается, впрыскивает яд, опутывает новой нитью, – я не свожу с мухи глаз в глупой надежде, что та сумеет выбраться и улетит, а я с облегчением помашу ей на прощанье.

Я же католик, мне полагается верить в чудеса. Разве люди созданы для того, чтобы мириться с суровой реальностью, с горькими уроками, в которых последнее слово остается за злом? Ведь это полное порабощение души! Нет, люди хотят взлететь ввысь, освободиться от оков, им просто необходимо чудо. И мне тоже, иначе не выжить. Мне всегда претила холодная расчетливость протестантизма. Впрочем, оставим религиозные распри в стороне, они мне уже поперек горла.

Тем временем муха превратилась в толстенький белый кокон. Бедняга свое отлетала.

Ну так вперед, Ян! Скоро набежит очередное облачко, и ты получишь свое матовое сияние. Ты же подошел прикинуть, чтобы на скатерть попадало больше света, – так можно будет сделать весь портрет на тон светлее. Если дурака валять, точно ничего не добьешься.

Кат вечно твердит, что у меня не все дома, потому что я говорю со всем на свете: с картинами, с Белым Мишкой, с облаками и с самим собой. Но стоит мне попытаться молча сосредоточиться на ее портрете, как она сама начинает болтать без умолку – сыплет вопросами и скачет с одного на другое, так что я выхожу из себя. Тогда я начинаю напевать, и Кат обижается. Ох, что у нее с лицом делается, с него мигом вся краска сходит. Смотреть невыносимо, хотя я сам тому причиной. Ей не понять, что мне нужно сосредоточиться на картине. Именно так я выражаю свою любовь, только так у меня получится что-то стоящее.

Встаю за мольберт. Солнечные лучи падают в комнату сквозь занавески. Пылинки кружат в косых лучах света. Знаю, мастерская с окнами на юг – сплошное безумие, пришлось завесить два окна из трех.

В один прекрасный день весь Делфт признает мой талант. Вот тогда заведу себе мастерскую с окнами на север, накуплю дорогих красок и кистей, и мой поединок со светом продолжится. Мы еще поглядим, кто кого.

Давай, Ян, пошевеливайся! Сделай шажок к своей цели. Смотри, белый кувшин и ее воротничок красиво отражают свет. Может, сделать фрукт рядом с кувшином чуть поярче?

Нет, тогда свет будет бить ей прямо в лицо, и она проснется. Оставь как есть. Пусть хотя бы нарисованная Кат вволю выспится.

А я буду мечтать о том, как настоящая Кат однажды станет счастлива.

2. Таннеке

Неважно, что я зареклась переступать порог этого вертепа, – у хозяйки оказалось другое мнение на этот счет. Глубоко вдыхаю и отворяю