Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина Страница 19

лицо, я воззвал к небесам, чтобы она не послушалась: обернись она, этого света мне хватит, чтобы убедиться в верности или ошибочности того, что больше всего меня в ней встревожило; некая часть меня самого, безотносительная к рассудку и сознательной памяти, что-то уже, очевидно, узнала в кратком, быстрее молнии, образе, высвеченном фонарем несколькими минутами ранее. И теперь меня терзало то мучительное чувство, когда безуспешно пытаешься вспомнить имя, которое вроде бы крутится на языке, но никак не вспоминается и не дает уснуть. Мне не хватало одного лишь толчка, проблеска, я стоял у черты, за которой мог надеяться на обретение давно забытого, но луч света угас, и я, на грани отчаяния, отчетливо осознал, что не смогу вспомнить нечто такое, о чем даже не знаю, чем оно является, к чему оно ведет, с кем оно связано. Однако женщина оставалась на той же ступеньке, и по звучанию ее голоса я понял, что в темноте она повернулась лицом к мужчине, к красному огоньку его сигареты.

— Я знаю, кто ты, — сказала она. — Даже не видя твоего лица.

— Этого не знает никто, включая и тех, кому случалось его видеть. — Я опять догадался, что мужчина улыбается, вознесенный на вершину каким-то таинственным могуществом, властью над страхом других — не только этой девушки или ее сопровождающего, который тащил ее по лестнице вниз, но и над моим, хотя меня он не видел и даже не знал, что в этом помещении есть кто-то еще.

Оставшись в одиночестве, фонарь зажигать он не стал. Огонек сигареты светлячком плыл по комнате. Мне стало казаться, что он никогда не уйдет отсюда, что он наслаждается здесь одиночеством и темнотой, бездействием и сигаретой. А у меня уже сводило ноги, и я прислонился спиной и затылком к стене, чувствуя, что больше не могу стоять, что неподвижность топит меня, увлекает в какую-то пустоту, в мир то ли галлюцинаций, то ли бессознательного, ведь я как будто присутствовал сразу в двух измерениях: в мире реально происходящего вокруг меня, но в то же время как бы из будущего видел себя на полу, в слепящем свете фонаря, смотрящего на меня сверху, словно в операционной. Я впивался ногтями в ладонь, однако не чувствовал ничего, кроме мурашек в кончиках пальцев, словно там шебуршали невидимые паразиты. Моим глазам одновременно представал магазин, флорентийский отель, эскалатор в аэропорту, огни на безлюдном молу Брайтона, интерьер моего дома. Чтобы не потерять сознание, я крепко, так крепко, что стало больно глазам, сжал веки.

А когда их открыл, то уже не увидел огонька сигареты. Мужчина спускался по винтовой лестнице, ее металлические сочленения отчаянно скрипели под весом грузного тела. Внизу хлопнула дверь, и через пару минут автомобиль уехал. Теперь можно было шевельнуться, можно было выйти из этого закутка, но я был не в состоянии. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем мне удалось зажечь лампу и отдернуть занавеску. Двигался я неуклюже, будто передвигал ноги по жидкой грязи, как если бы выбился из сил, добираясь до берега вплавь, и смиренно думал о воде, что заполнит легкие, когда я пойду на дно. Я сел на кровать, где еще пахло той женщиной, заметил на подушке пепел, потом — пустую смятую пачку из-под сигарет. Без всякой задней мысли я взял ее в руки, принялся разглаживать и вдруг увидел внутри кусочек голубой бумаги, похожий на квиток билета в театр или кино. Boîte Tabû[3] — два слова большими буквами, с некой стилизацией под китайскую иероглифику.

После столь длительного пребывания в темноте каждый предмет, на котором задерживался мой взгляд, настоятельно побуждал расшифровать увиденное, дразня герметичной очевидностью своего существования. Окурки, смятая голубая бумажка, обложка романа Ребеки Осорио, тюбик губной помады. Смотреть на это — все равно что видеть лишь тень. Прикосновение к предметам, которые после моего ухода останутся здесь во тьме, словно на дне водоема, было подобно маранию пальцев в некой мерзкой субстанции, липкой, словно кожа мягкой и жаркой руки. И все же прежде, чем окончательно покинуть это место, я сунул голубую бумажку между страницами одного из романов и опустил его в карман плаща, как и губную помаду.

Выходил я, держа в руке пистолет, но поблизости от магазина никого не было, как, впрочем, и на улицах с низкими заборами и чахлыми акациями, по которым я возвращался к вокзалу. Наступило время, когда последние скорые поезда уже отправились в путь, а эхо повторяемых громкоговорителями объявлений давно затихло. Какое-то время я шел куда глаза глядят, высматривая такси, дрожа от пронизывающего холода, ледяной сырости заброшенного магазина. Обнаружив себя на несколько более широкой улице в белом свете фонарей и при полном отсутствии машин, я увидел впереди покрытый темной зеленью холм с вершиной, увенчанной круглым греческим храмом. Внезапно город предстал другим: более просторным и молчаливым, и чуть более близким, неким священным лесом; с холма повеяло сильным ароматом зелени и влажной земли. Еде-то внизу, за спиной, оставался вокзал, но места, по которым я шагал, принадлежали уже другому миру — далекому и вовсе не необитаемому. И тогда память моя отчетливо и благодарно заявила, что купол передо мной — это обсерватория и что почти тридцать лет прошло с тех пор, как я видел его в последний раз.

Большое черное такси с красной полосой тормознуло рядом со мной. Я все еще намеревался отправиться в аэропорт, даже не забрав из камеры хранения дорожную сумку, но когда таксист спросил, куда ехать, я почему-то на секунду заколебался, глядя на уплывающий вдаль подсвеченный купол на холме. Еле слышно и без долгих размышлений, будто говорил кто-то другой, я попросил отвезти меня в клуб «Табу». Услышав мои слова, таксист резко вывернул руль и послал мне улыбку сообщника в зеркало заднего вида.

7

Пистолет оттягивал карман плаща, и тяжесть эта, как магнит, по-прежнему влечет меня к Андраде, вынуждая продолжить поиски. На момент выхода из магазина я вовсе не собирался вести преследование и именно поэтому, чтобы сэкономить время, даже не вернулся на вокзал за сумкой, однако я попросту забыл отделаться от пистолета до посадки в такси, и эта совершенно не объяснимая в рамках правил предосторожности оплошность в тот момент показалась мне непостижимо непоправимой, одной из мелких шалостей судьбы, которых ты, как правило, не замечаешь, но они — вместилище фатума, ампула с запечатанной в ней смертоносной субстанцией. Захотелось попросить таксиста остановиться, но я промолчал, и