Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон Страница 18

Никодим, Микеланджело, мой отец. Ах, если бы я могла усадить каждого на колени, покачать, спеть Баю-баю, баю-бай, спи, младенец, засыпай, время быстро пробежит… Баю-бай, мой милый, не печалься, время — лучшая колыбельная. Мария знала это, она держала на коленях и маленького Иисуса, и мертвое тело своего взрослого сына… Мужчины не внемлют увещеваниям. Им нужны великие свершения. Господь хочет сотворить мир, Иисус — спасти его. Никодим жаждет нести тело Христа, Микеланджело — запечатлеть все это в мраморе, а мой отец — понять происходящее. Они усердствуют, но ни один не получит желаемого. Реальность сопротивляется. Буонарроти восемь лет работает над статуей и начинает ее ненавидеть: мрамор плохого качества, резец при соприкосновении с глыбой высекает искры. Мастер в приступе ярости наносит удар по своему творению и, повредив его, оставляет незаконченным. Бог поступает так же — наносит удар, портит и бросает. Мой отец уподобляется обоим творцам».

Субра смеется.

«Все так и есть! — сердится Рена. — У моего отца много общего с Микеланджело. Грандиозные амбиции, неоправданные надежды, недовольство собой и своими достижениями. Безразличие к еде, сну и одежде. Нежелание следить за внешним видом. Приступы бешенства и отчаяния. Невероятное благородство. Лысеющий лоб. Симон мог бы обеими руками подписаться под этим коротким стихотворением великого итальянца:

Увы, увы! Гляжу уныло вспять

На прожитую жизнь мою, не зная

Хотя бы дня, который был моим.

Тщете надежд, желаниям пустым,

Томясь, любя, горя, изнемогая,

(Мне довелось все чувства исчерпать!)

Я предан был, — как смею отрицать?[79]

Перед смертью Буонарроти сжег все свои рисунки, наброски, эскизы и стихотворения, считая, что они выдают его сомнения и слабости. Мой отец наверняка сделает то же самое со своей “писаниной”. Единственная разница между ними заключается в том, что итальянец, жалуясь на судьбу и стеная — “Живопись и скульптура разорили меня!” — был достаточно дерзок (или вульгарен?), чтобы представить на суд земной несколько “набросков”: “Пьету”, “Моисея”, “Давида”, Сикстинскую капеллу, площадь Капитолия, “Ночь”, “День”, “Рабов”, “Страшный суд”, купол собора Святого Петра и т. д. и т. п. Мой отец ничего подобного не сделал! Он выбрал иной путь: дождаться благоприятного момента, когда идея окончательно дозреет, выкристаллизуется, и только после этого обнародовать ее».

То есть между все и ничего он выбирает второе, — вздыхает Субра.

Рена возвращается к тексту аннотации.

«После смерти Микеланджело работу над статуей завершил некий Тиберио Кальканьи[80]: он замаскировал скол, поместив в этом месте Марию Магдалину».

«Счастливчик Микеланджело! — мысленно восклицает она. — А кто завершит нешедевр моего отца?

Я никогда не преклонялась перед великими, не считала их особой кастой».

Может, все дело в том, что многие могущественные мужчины оказались несостоятельными в твоей постели? — интересуется Субра.

«Не исключено… — соглашается Рена. — В этом нет ничего смешного — только боль. Ужасно, когда мужчина хочет заняться с вами любовью, а у него ничего не выходит. И я говорю не о стариках, а о людях в полном расцвете сил, которые по какой-то причине ослабели. Они тормозят, хандрят и все время ноют. И таких очень много. Неудачников. У одних не встает, другие слишком быстро… облегчаются».

Рассказывай, — просит Субра.

«На днях мы обсуждали проблему с Керстин. Я предположила, что мужчины получают в койке куда меньше удовольствия, чем хвалятся. Она ответила, что все непросто — ответственность ведь на них, на их бедном… дружке. Приходится быть на высоте, иначе… Иначе тебя сочтут жалким. А уж если женщина начнет над ним насмехаться, он больше ничего не захочет. В такие моменты ему все едино — убить или умереть.

Так было и с Азизом. Он много месяцев только наслаждался моими ласками. Его мать Айша сделала все, чтобы помешать ему стать мужчиной. Она до четырнадцати лет брала сына с собой в хаммам. Однажды возмутилась кассирша: “Так не полагается! Мальчик уже взрослый и должен мыться с мужчинами! — Айша искренно изумилась: — Да что вы такое говорите! Он мой милый малыш!” Она обняла Азиза, прижала его лицо к своей пышной груди. Неделя за неделей Азиз оказывался в самой гуще мясистых женских тел. Он созерцал груди, с проступившими венами и огромными сосками, похожими на хищные коричневые солнца, жирные ляжки и ягодицы в растяжках, тучные животы, дрожащие, как студень, толстые шеи и спины в потеках хны… Опыт тем более травмирующий, что все остальное время женские телеса скрывались под длинными, в пол, платьями, шарфами и платками — так, чтобы ни волосок, ни пяточка не были видны.

Я знаю, о чем говорю, Айша однажды взяла меня с собой в баню. Непривычный жест, этакий шаг навстречу с ее стороны, доказывающий, что она очень старалась преодолеть животную неприязнь к невестке, чьи возраст (на пятнадцать лет старше ее сына), внешний вид (андрогин!), корни (иудео-христианские) и манеры (мягко выражаясь, бесстыдные) во всем противоречили образу жизни жены, о которой она мечтала для любимого младшего сыночка… Впрочем, в глубине души она все еще надеется, что я каким-то чудом исчезну, а Азиз привезет с родины предков юную покорную девственницу и женится на ней. Ну так вот, было воскресенье, мы обедали у нее, она сообщила, что собирается в хаммам, и спросила: “Хотите тоже пойти?” Ну как тут откажешь как тут откажешь как откажешь?

Ох уж эта мне помывочная экспедиция! Хуже пикника в Диснейленде с детсадовской группой! Одни только приготовления заняли больше часа. Нужно было собрать три кошелки — полотенца, халаты, хиджабы, носки, жесткие банные рукавицы (массажные), бабуши, хну, расчески, щетки, кремы, шампуни, пилочки для ногтей, пемзу… “Ну что, готовы? — Нет! Недостает апельсинов для небольшого послебанного перекуса. — Уверяю вас, Айша, мы прекрасно обойдемся без апельсинов! — И речи быть не может!” По дороге она остановила машину — ну да, Айша отлично водит — у бакалеи. “Проблемы?” — спросила я. И моя будущая свекровь смущенно призналась, что ничего не может купить сама, потому что в кафе напротив сидят арабы. Я обалдела. Вечером Азиз объяснил мне: “Она вдова, мужчины не должны видеть вдов”. Я едва удержалась, чтобы не вякнуть: “С каких это пор мужской взгляд олицетворяет собой пенис, одетая женщина — все равно что голая, а если мужик глядит на бабу, даже издалека, даже на обмотанную тряпками, это все равно, что изнасилование? С каких пор женщины опускают взгляд, отрекаются от права на взгляд, отводят взгляд, притворяются, что у них вовсе нет взгляда, и все для того, чтобы