Детство: биография места - Харри Юджин Крюс Страница 16

любила виски, но для меня оно пахло сладко, лучше мыла. Я никогда не мог понять, почему ей не нравилось виски, почему она ругалась и продолжала повторять ему снова и снова, что он убьет себя и разрушит все, если продолжит иметь с ним дело. Я не понимал части об убийстве себя и не понимал, что значит разрушить все, но я знал, что виски каким-то образом являлось причиной шума, криков и противных звуков разбивающихся вещей, доносившихся ночью. Чем сильнее шел от него этот запах, тем добрее и нежнее он бывал ко мне и моему брату.

Я прошел по коридору, вышел на крыльцо и наконец попал в кухню, построенную в задней части дома. Почти все помещение занимала большая черная чугунная печь с шестью горелками. Напротив печи стоял пищевой шкаф — высокий, квадратный и с широкими дверцами, обтянутыми проволочной сеткой, где обычно хранилось печенье, жареное мясо и рис или почти любая другая недавно приготовленная еда. Между печью и шкафом помещался стол, за которым мы ели, он достигал почти десяти футов в длину, со скамейками с каждой стороны вместо стульев, поэтому во время посадки табака нам хватало места, чтобы накормить наемных рабочих.

Я открыл шкаф, взял печенье с тарелки, и продырявил его пальцем. Затем, взяв банку тростникового сиропа, я залил дырочку, подождал, пока сироп хорошо впитается, и налил еще. Когда печенье впитывало все, я брал два кусочка жареной свинины с другой тарелки, выходил, и садился на ступени заднего крыльца, где Сэм с ушами, направленными вперед, уже лежал под теплым солнцем. Я медленно ел хлеб и свинину, долго пережевывая, и подкидывая кусочки Сэму.

Когда мы закончили, я вернулся в дом, снял ночную рубашку, надел хлопковую майку, комбинезон с двумя подтяжками, застегивающимися на груди, и соломенную шляпу, окаймленную зеленой тканью и кусочками зеленой целлофановой нити, вшитыми в край, защищавший глаза от яркого света. Я ходил босиком, но очень сильно хотел иметь себе пару броганов, потому что броганы носили мужчины, а я очень хотел быть мужчиной. Честно говоря, я был уверен, что уже стал им, но, похоже, только папа знал об этом. Все остальные относились ко мне как к ребенку.

Я вышел через боковую дверь, Сэм тут же оказался рядом. Мы двинулись за сарай, где в загоне стояли четыре мула, прошли хлопковый склад и спустились вниз к темной дороге за маленькую покосившуюся хижину, где жили наши арендаторы — черная семья, у которой был сын всего на год старше меня. Его звали Уиллали Букати. Я прошел мимо их дома, потому что знал, что они тоже в поле, а потому останавливаться тут незачем.

Я миновал молодые заросли и неглубокую канаву, и, наконец, осторожно взобрался на проволочный забор в поле, чтобы не повредить комбинезон о колючку. Я видел всех — мою семью и чернокожую семью арендаторов, — далеко, в мерцающем зное табачного поля. Я бы хотел работать там вместе с ними, выискивая гусениц, потому что их сразу надо рвать пополам, что казалось мне отличной забавой. Но еще можно было носить с собой пустую банку от табака «Принц Альберт» в заднем кармане и набивать гусеницами ее, чтобы поиграть с ними после.

Мама не позволяла мне собирать гусениц — по ее словам, я был слишком маленьким и мог повредить растения. Когда я оставался в поле только с папой, он, тем не менее, разрешал мне охотиться за любыми червяками, которых только желала моя душа. Он разрешал мне делать что угодно, даже сидеть у него на коленях, пока он гонял свой старый пикап по грунтовым дорогам всего округа.

Я дошел до конца ряда и сел с Сэмом под тень от хурмы, глядя как работают папа, мама, брат и Уиллали Букати, который — я отчетливо видел это даже с такого расстояния, — клал гусениц в банку от «Принца Альберта». Еще я видел его маму, которую звали Кэти, и его папу, которого звали Уилл — я смотрел на них всех, приближающихся ко мне, как они поворачивали листья и выискивали гусениц.

Я сидел в тени и уже начал задаваться вопросом, сколько это будет продолжаться, когда же они наконец пойдут домой на обед, потому что уже начинал жалеть, что не взял с собой два печенья вместо одного и, может, еще один кусок мяса.

Скучая, я посмотрел на Сэма и сказал:

— Сэм, если ты не перестанешь есть мои печенья, то я зарежу тя как хряка.

Черное облако мошкары роилось над его тяжелой мордой, но я отчетливо слышал, как он сказал, что я еще недостаточно мужчина для такого поступка. Сэм и я, бывало, разговаривали друг с другом, вели длинные сложные беседы — часто о том, что один из нас сделал что-то не так, а если не об этом, то кто из нас более годный мужчина. Прошло много лет, прежде чем я перестал думать о Сэме как о человеке, а не собаке. Я всегда одерживал вверх в этих спорах, потому что он мог говорить только моими словами и думать только моими мыслями.

— Если б ты ваще был мущщиной, тебе б не хотелось есть эту мошкару и ты б не жрал этих мух вот как сейчас, — сказал я.

— Ниче в мире не изменится, ешь хоть мошкару или мух, — ответил он.

— Вот почему к те относятся как к собаке, — сказал я. — Тебе б наверн разрешили заходить в дом, как всем остальным, не жри ты мошкару и мух.

Вот так мы и беседовали, пока папа и все остальные не дошли до места в тени, где сидели мы с Сэмом. Они встали рядом и вытерли тряпками пот. Мама спросила, ел ли я что-нибудь, когда проснулся. Я сказал, что ел.

— Вы остановились чтобы пообедать?

— Пожалуй, мы еще поработаем, — сказал папа.

— Тогда можно я и Уиллали пойдем к нему домой и поиграем там до обеда?

Папа посмотрел на солнце, чтобы понять сколько сейчас времени. Он мог угадать время с точностью до пяти или десяти минут по нахождению солнца. Большинство знакомых мне фермеров умели это.

Папа стоял в тени почти как вкопанный.

— Добро, — сказал он.

Затем все вернулись к работе. Уиллали задал своему папе аналогичный вопрос. Одно лишь то, что мой папа сказал, что согласен, еще не значило, что папа Уиллали тоже согласится. Обычно он