Рыба для кота - Ирина Степановская Страница 13

– Вот, готово! – Я поднимаю голову. Мастер кладёт на прилавок коньки. Нижний зубец теперь не только не выдаётся, он даже немного меньше других, остальных. Я достаю из кармана всю мелочь.

– Вот у меня только… Я в следующий раз могу занести…

– Да, ладно, не надо! – с усмешкой говорит мне мастер. – Не видел я раньше таких коньков. У наших-то, ленинградских…

– Спасибо большое!

– Будешь теперь порхать на них, так не остановишь! – дядька вытаскивает новую папиросу.

– Спасибо вам! – снова повторяю я. Двое мальчишек, тесня меня, бухают на прилавок ещё две пары коньков, и дядька начинает их ругать за то, что мокрые принесли, не отряхнули.

Я забираю свои фигурки и тихонько отчаливаю по направлению к выходу. Компания стоит недалеко от той самой трибуны, на которой оставил меня Вольдемар.

Подняв независимо голову, я прохожу мимо. Никто на меня не смотрит. Последнее впечатление – рука Вольдемара обхватывает за талию незнакомку в дублёнке.

– Граждане катающиеся! До закрытия катка остаётся ровно полчаса! – доносится до меня строгий мужской голос из громкоговорителя. И тут же снова: «Томбе ла неже…» Я вздыхаю. Как верно, но не справедливо: «Падает снег. Ты не придёшь сегодня вечером… И моё сердце кричит от одиночества и боли».

На кухне, из тазика с тёплой водой дедушка отмачивает мне прилипшие к ранам на коленях колготы, а мама в голос ругается:

– Говорила же я тебе, папа… Нечего ей всякую ерунду было покупать. У неё завтра контрольная. Как она пойдёт? Что она напишет? Ей надо думать о том, как в институт поступать…

И совсем поздно, когда я уже в постели, звонит Галка.

– Алька, дашь мне завтра французский списать? А то я сегодня, сама видела, не успела…

Мной одолевают злобные чувства. Но голос у Галки сейчас довольно заискивающий, вовсе не такой, как на катке.

– Ладно, дам, – сонно говорю я, и ковыляю назад в постель.

Перед глазами у меня коньки, мастер из проката, Вольдемар, чернявый, Галка, ещё почему-то Марина Владимировна по-французскому и вышитая дублёнка красивой незнакомки. Мне горько, но как-то одновременно и сладко. Может быть, на будущий день рождения дедушка тоже мне подарит дублёнку… Надо будет осторожно его попросить…

Я уже почти засыпаю и перед самым провалом в сон думаю, что вот задачку по математике мне завтра перед контрольной действительно придётся проверить у Любки Ландсберг. А то она у меня как-то подозрительно не сходится с ответом.

Дворничиха

Мы возвращались с моей собакой с прогулки. Во дворах между домами осень раскрашивала прежде зелёное в красное и золотое. Не сильно ожидаемое уже московское солнце просвечивало между стремительно оголяющихся ветвей, и на душе так же, как в воздухе, было свежо, терпко, пронзительно грустно.

Собака моя, крупная и обученная всем премудростям собачьей службы, шла рядом неспешно, без поводка, принюхиваясь к чему-то в кучках сметённых к краю асфальта листьев, поглядывая строго на голубей, разгуливающих по газону вокруг островка высыпанной им каши.

У меня ныло плечо, и пакет с купленными по дороге продуктами казался не в меру тяжёлым. Мне хотелось поскорее домой, к горячему чаю, к компьютеру, к диванной подушке.

– Пойдём сюда, – сказала я собаке и свернула с широкого тротуара на узкую боковую дорожку, проложенную от разных дворов к нашей общей помойке. И собака, определив мой замысел, спокойно обогнула меня и пошла впереди.

Дороги наши слишком часто пролегают мимо помоек. Мы давно уже научились не обращать внимания на запахи, сопровождающие нас на пути к нашим целям. Бредём себе или бежим, не поднимая головы от асфальта, боясь запнуться. И эта конкретная помойка не представляла для меня ни помехи, ни интереса. Дорога мимо неё была лишь средством сократить путь. Но вдруг подняв голову, я увидела дворничиху, раскорячившуюся с коробом на колёсиках, сколоченным из толстой фанеры. В такие короба дворники у нас ссыпают убранные с асфальта листья, сломанные ветки и всякий мелкий мусор. Единственное переднее резиновое колесо короба удачно преодолело придорожную бровку и прекрасно покатилось бы дальше, везя за собой всю конструкцию, если бы не одно из двух задних колёсиков. Железное, маленькое, похожее на подшипник допотопного детского самоката, оно попало перед бровкой в выбоину и никак не хотело выбираться из неё.

Мы чуть замедлили шаги. Собака подняла голову. Наполненный выше меры растительным городским хламом фанерный короб подрагивал, но было не видно, кто же толкает его с другой стороны.

Я свернула с дорожки, чтобы обойти препятствие по газону, собака интуитивно свернула за мной.

Из-за короба показалась дворничиха. Маленькая, как подросток, и какая-то кривоватая, одетая в форменную, не по размеру куртку предприятия ЖКХ, в сбившейся со лба старой вязаной шапке, в разношенных штанах, в великоватых кроссовках, она была неказиста и вызывала чувство брезгливости, смешанное с желанием скорее перестать её видеть. Тёмными и от пыли, и от природы руками она упиралась в фанерную стенку короба и толкала его, толкала, помогая грудью и животом, наваливалась на короб… Короб сотрясался от толчков её рук и тела, но был слишком тяжёл, чтобы так просто сдвинуться с места – не вывёртывалось из ямы колесо.

– Так не вытолкаешь, надо снизу поднимать, – сказала я, подходя. Собака покосилась на дворничиху.

Дворничиха ничего не ответила, только остановилась, не глядя на меня, не поднимая головы, часто дыша.

– Давай, ты снизу поднимай, а я толкну, – зачем-то сказала я, хотя возиться с этим коробом совсем не хотелось.

Она повернула голову и посмотрела на собаку.

– Охраняй, – сказала я и поставила свой пакет на газон. Собака подошла и легла рядом с пакетом. Дворничиха всё так же, не глядя на меня, наклонилась и взялась за дно короба возле застрявшего колеса.

– Поднимай! – сказала я и руками и коленкой сильно толкнула. Короб сильно накренился, переваливаясь через бровку, и я подумала, что сейчас он опрокинется, но мы с дворничихой как-то сумели его удержать и выровнять, и вот уже он стоял всеми тремя колёсиками на асфальте и даже вроде бы красовался, обращаясь боком к помойке. Даже весело теперь гляделись его фанерные некрашеные бока и яркие листья, наваленные горой, будто короб был домиком невзаправдашнего лесного зверя.

Дворничиха выпрямилась, потёрла спину и в первый раз на меня посмотрела. Глаза её были тёмные, окруженные резкими морщинами, нос вдавленный, а рот широкий и бледный, без следов помады. Я отряхнула ладони. Она отвела взгляд и опять наклонилась к коробу. Я поняла, что ей нужно его поднять и перевернуть в контейнер помойки – вытряхнуть листья и мусор.

– Стой! – сказала я, невольно прислушиваясь к своему плечу. – Не вытряхивай сама, спину сорвёшь.

Она остановилась, глянула на меня искоса.

– Ты же не одна здесь? Наверное, есть кто-то из мужчин?.

– Сын. – сказала она и обернулась. Никого не было позади неё, только ровные кучки сметённых листьев уходили вдаль вдоль дорожек.

– Вот и позови его.

Я стала поднимать свою сумку. Собака встала.

– Не кусается? – спросила дворничиха.

– Нет. Она умная.

– А меня дома собака кусала! Прямо в живот!

Дворничиха вдруг отошла от короба и встала передо мной. В речи её почти не слышался акцент, но по скудности слов и фраз ясно было, что мой язык для неё чужой.

– Я маленькая была. У соседей играла. Там подружка жила. И собака была у них. Большая, ещё больше! – Дворничиха посмотрела на мою собаку. – Лето было. Жарко было. Маленький брат моей подруги… Он закричал. Чего кричал – не знаю совсем. Собака лежала и встала. И прыгнула на меня. Кусала в живот… – Дворничихины пальцы скребли по животу её огромной куртки, сжимались и разжимались, будто собачьи челюсти, глаза увлажнились воспоминанием – Их отец прибежал. Мой отец прибежал… Мать плакала…

Она говорила, а морщины на ее лице вдруг разгладились, кожа зарумянилась и посвежела, стала ясно, что дворничиха – женщина ещё совершенно не старая, вполне вероятно, даже почти ещё молодая…

– А-а-й! Как больно мне было! Кровь текла! – Она вспоминала, и лицо её нежилось воспоминанием, глаза сияли, и в улыбке заблестел металлический зуб. – Уколы мне потом делали… – мечтательно сказала она. – За укол конфету давали!

Я сказала своей собаке:

– Пойдём.

Дворничиха замолчала, но было видно, что она ещё там, на своей родине, среди своих домов, своей семьи и своих соседей. И даже воспоминание о страхе и боли, причинённых давно исчезнувшей во времени собакой, не могло пересилить