Сережа - Вера Федоровна Панова Страница 8

– Оно обозначает просьбу, – сказала мама. – Ты у меня просишь карандаш и в знак того, что это просьба, ты добавляешь: пожалуйста.

– А ты не поняла, – спросил Сережа, – что я у тебя попросил карандаш?

– Поняла, но без «пожалуйста» – это невежливо, невоспитанно. На что это похоже – «дай карандаш»! А если ты скажешь: «Дай карандаш, пожалуйста», – это вежливо, и я с удовольствием дам.

– А если не скажу – без удовольствия дашь?

– Совсем не дам! – сказала мама.

– Хорошо, пожалуйста, – Сережа говорит им «пожалуйста», – при всех своих странностях они сильны и властвуют над детьми, они могут дать или не дать Сереже карандаш, как им вздумается.

Вот Коростелев не беспокоится о пустяках, даже внимания не обращает – сказал Сережа «пожалуйста» или не сказал.

И если Сережа занят в своем уголке и ему нельзя, чтобы его отрывали, – Коростелев никогда не разрушит его игру, не скажет что-нибудь глупое, вроде: «А ну, иди, я тебя поцелую!» – как Лукьяныч говорит, придя с работы. Поцеловав Сережу своей жесткой бородкой, Лукьяныч дает ему шоколадку или яблоко. Спасибо, но зачем же, скажите пожалуйста, непременно целоваться и отрывать человека от игры, – игра важнее яблока, яблоко Сережа и потом бы съел.

…В дом ходят разные люди – по большей части к Коростелеву. Чаще всех бывает дядя Толя. Он молодой и красивый, у него длинные черные ресницы, белые зубы и застенчивая улыбка. Сережа питает к нему почтение и интерес, потому что дядя Толя умеет сочинять стихи. Его уговаривают прочитать новый стишок, он сперва стесняется и отказывается, потом встает, отходит в сторонку и читает наизусть. Про что он не насочинял стихов: и про войну, и про мир, и про колхозы, и про фашистов, и про весну, и про какую-то женщину с синими глазами, которую он все ждет, все ждет и никак не может дождаться. Великолепные стихи! Совершенно такие же певучие и гладкие, как в книжках. Перед чтением дядя Толя откашливается и откидывает рукой свои черные волосы, а читает громко, глядя на потолок. Все его хвалят, и мама наливает ему чаю. За чаем разговаривают о коровьих болезнях: дядя Толя в совхозе «Ясный берег» лечит коров.

Но не все приходящие в дом такие занимательные и приятные. Дяди Пети, например, Сережа сторонится: у него лицо противное, а голова бледно-розовая и голая, как целлулоидный мячик. И смех противный: «гы-гы-гы-гы!» Однажды, сидя на террасе с мамой – Коростелева не было, – дядя Петя подозвал Сережу и дал ему конфету, большую и редкую – «Мишка косолапый». Сережа вежливо сказал: «Спасибо», развернул бумажку, а в ней ничего – пустышка. Сереже стало совестно – за себя, что поверил, и за дядю Петю, что тот обманул. Сережа увидел, что и маме совестно, она тоже поверила…

– Гы-гы-гы-гы! – засмеялся дядя Петя.

Сережа сказал не сердито, с сожалением:

– Дядя Петя, ты дурак.

Он был уверен, что мама с ним согласна. Но она воскликнула:

– Это что такое! Извинись сейчас же!

Сережа посмотрел на нее удивленно.

– Ты слышал, что я сказала? – спросила мама.

Он молчал. Она взяла его за руку и увела в дом.

– Не смей и подходить ко мне, – сказала она. – Не хочу с тобой разговаривать, раз ты такой грубиян.

Она постояла, ожидая, что он раскается и попросит прощенья. Он сжал губы и отвел глаза, ставшие грустными и холодными. Он не чувствовал себя виноватым: в чем же он должен просить прощенья? Он сказал то, что подумал.

Она ушла. Он побрел к себе и занялся игрушками, бессознательно стараясь отвлечься от случившегося. Его тоненькие пальцы дрожали; перебирая фигуры, вырезанные из старых карт, он нечаянно оторвал черной даме одну голову… Почему мама заступилась за глупого дядю Петю? Вон она с ним разговаривает и смеется как ни в чем не бывало, а с Сережей не хочет разговаривать…

Вечером он слышал, как она рассказывала о происшествии Коростелеву.

– Ну и правильно, – сказал Коростелев. – Это называется – справедливая критика.

– Разве можно допустить, – возразила мама, – чтобы ребенок критиковал взрослых? Если дети примутся нас критиковать – как мы их будем воспитывать? Ребенок должен уважать взрослых.

– Да за что ему, помилуй, уважать этого олуха! – сказал Коростелев.

– Обязан уважать. У него даже мысль не должна возникнуть, что взрослый может быть олухом. Пусть сначала дорастет до этого самого Петра Ильича, а потом уж его критикует.

– По-моему, – сказал Коростелев, – он давно умственно перерос Петра Ильича. И ни по какой педагогике нельзя взыскивать с парня за то, что он дурака назвал дураком.

Про критику и педагогику Сережа не понял, а про дурака понял и почувствовал к Коростелеву благодарность за эти слова.

Хороший человек Коростелев, странно подумать, что прежде он жил отдельно от Сережи, с бабушкой Настей и прабабушкой, и только изредка приходил в гости.

Он берет Сережу с собой на речку купаться и учит плавать. Мама боится, что Сережа утонет, а Коростелев смеется. Он снял с Сережиной кровати боковую сетку. Мама боялась, что Сережа упадет и расшибется, но Коростелев сказал:

– А вдруг поездом придется ехать? На верхней полке? Пусть привыкает по-взрослому.

Теперь Сереже не надо перелезать через сетку по утрам и по вечерам. Раздевается он, сев на край постели. И спит по-взрослому.

Один раз, говорят, он свалился с кровати. Это было ночью; они услышали, как он упал, и положили его обратно, а утром рассказали ему, что с ним было. Он ничего не помнил и не ушибся нигде. А если не ушибся и не помнишь, то это не в счет.

А вот как-то он упал во дворе, ссадил колени в кровь и пришел домой плача. Тетя Паша заахала и побежала за бинтом. Коростелев сказал:

– Что ты, брат. Сейчас пройдет. А на войну пойдешь и ранят, как же ты тогда?..

– А тебя когда ранили, – спросил Сережа, – ты не плакал?

– Как же бы я плакал: надо мной бы товарищи смеялись. Мы – мужчины, такое уж наше дело.

Сережа перестал плакать и сказал: «ха, ха, ха!» – чтобы доказать свою мужскую сущность. И когда тетя Паша приступила к нему с бинтом, он сказал бесшабашно:

– Завязывай, не бойся! Мне не больно!

Коростелев рассказал ему про войну. С тех пор, сидя с ним рядом за столом, Сережа испытывал гордость: если будет война, кто пойдет воевать? Мы с Коростелевым. Такое уж наше дело. А мама, тетя Паша и Лукьяныч останутся тут ждать, пока мы