Странно и наоборот. Русская таинственная проза первой половины XIX века - Виталий Тимофеевич Бабенко Страница 45

– Очень приятно!

– А! вы, верно, обо мне слыхали много кое-чего? Это правда, меня все знают, да и я таки понял эти окрестности. Положа лапку на сердце, осмелюсь вам доложить, мой добрый путешественник, что в том, что́ я вам буду говорить, есть много занимательного и поучительного.

– Рассказывайте.

– Наше поле обширно; много животных населяет его, но в особенности я счастлив моими родственниками: некоторые из нашей породы, известные под названием саранчи [Grillus migratorius. Linn. (Примечание дедушки.)], опустошают поле человека и, подивитесь! что то́, что́ посеяно с трудом и старанием, поедает саранча в одно мгновение и что́ в то же время мы, что называется, благодетельствуем гордому человеку, потому что другую нашу породу люди едят вместо хлеба [Acridum. Сию саранчу в Аравии и других восточных странах различно приуготовляют и употребляют в пищу, и также делают из нее муку для печения хлебов (Ест. Ист. Ловецкого). (Примечание дедушки.)]. Мы казним, но мы же и милуем человека; мало этого, что́ сказал я, мы, чтоб что-нибудь сделать ему приятное, за грабежи наших родственников отрядили искони одну отрасль нашего рода жить к нему в дом и увеселять его прекрасными песнями. Этот певец известен под именем запечного сверчка [Grillus domesticus. Linn. (Примечание дедушки.)].

– Знаю, знаю сверчка: когда я проживал в доме Петра Иваныча, то часто слушал его песни.

– Ну, вот видите, я вам говорил, что то́, что́ [Что – беспрестанно встречается в речах полевого сверчка, а потому я решился оставлять эту частицу, как она была в оригинале, для сохранения самостоятельности слога. (Примечание дедушки.)] я вам скажу, будет очень для вас поучительно. И я готов перекричать всех насекомых, что Петр Иваныч великий человек.

– Ваша правда, очень великий: будет с поверстный столб, который стоит при начале этой дороги, если знаете.

– Я все знаю! Но позвольте вам доложить, что один из сверчков, именно брат дедушки моего приятеля, жил во время о́но в доме пастуха Демида, – а вам небезызвестно то, что пастуха уважают и слушаются все, даже быки и кони! – жил, был уважаем и пел так громко, что заглушал синичку, летавшую всю зиму по избе, с которой он был в неприязненных отношениях, потому что боялся, чтобы она его не съела. Обиталище его было под печкой, в глубокой уединенной трещине, откуда он только выходил ночью и, покровительствуемый глубоким мраком, воспевал от полноты души восторженные песни!.. Мало этого, род человеческий уже давно оценил заслуги нашего рода и даже сочинил в похвалу нам какое-то изречение [Я полагаю: знай сверчок свой шесток. (Примечание дедушки.)]. Я пытался перевести его на наше наречие, потому что знаю язык человеческий…

– Вот видите! это величайшая редкость! Где же вы учились языку человеческому?

– Почти нигде. Я раз как-то подслушал, как проезжавший мимо извозчик бранил лошадей; эту фразу я взял за основание, составил себе систему, а остальное дополнило воображение… и вышло очень хорошо – спросите у всех. Пойдемте в муравейник.

– Увольте меня, ради знойного дня.

– Как вам угодно. Теперь я расскажу вам о себе. Я… ах! извините… мне должно петь, видите, взлетела на горизонт птица, да как высоко летит!.. Пою, пою…

И полевой сверчок затянул песню:

Приветствую тебя, прекраснейшая птица:

Какая прелесть, красота, пернатая, в тебе видна!

О! недоступная для наших глаз ты быть должна,

Всем соколам, чижам, скворцам и воробьям сестрица.

Лети себе, крылами воздух рассекая.

Счастлив я и на земле, тебя лишь воспевая!..

[Всей красоты подлинника невозможно передать языком человеческим; однако и прозу и стихи полевого сверчка я старался переводить как можно ближе, сохраняя в последних даже размер подлинника. (Примечание дедушки.)]

Окончив песню, полевой сверчок высунул головку из-под листка и, увидя, что птица уже пролетела, немного успокоился.

– Ваша песня довольно дика, – заметил я из вежливости.

– Помилуйте-с! скажу вам откровенно, что в том, что́ поется на белом свете, никто не знает более толку, чем я. Я сам пою беспрестанно; ничто не уйдет от моей песни; я перепою всех животных. Да, если по правде сказать, то кто теперь поет? жаворонки, зяблики, скворцы, соловьи и прочие… Сами посудите, что́ это за народ! ни одного насекомого! все – птицы. Птицы! Эка невидаль какая!… Рады, что живут в гнездах повыше нашего брата! А сам их соловей учился у меня. Вы слыхали соловья?

– Как же! прекрасно поет.

– Да, порядочно; но главная красота его пения заключается в звуках: чик, чик, чик, чик! и это он у меня перенял.

– У вас?

– Да-с. Прежде соловей пел как-то странно: пик, пик… Но я первый решился запеть чик, чик, – и соловей несколько раз прилетал к муравейнику, у которого я пел, и сиживал долго, изучая мое пение. После слышу: он поет чик, чик!.. Да-с! перенял; а злоба и зависть даже и на это не соглашаются! Вообразите: мои недоброжелатели распустили слух по всему полю, что соловей прилетал к муравейнику, где я пел, не за тем, чтоб учиться петь, но чтоб покушать муравьиных яичек!

– Это ужасно!

– Именно ужасно! Поют какие-нибудь верхолётки, которые порхают по верхушкам дерев, а нашему брату, изучающему природу в ее основании, при корне, не дают хода! То ли было в старинные времена! Здесь пел петух, потерянный на нашем поле хмельной бабой, да, сам петух, которого даже люди разводят в домах своих ради пения; мало этого, здесь свистел свои песни сурок, изучавший природу, как и мы, в уединении, в недрах темной норки. И теперь не могу вспомнить равнодушно о том, как свистел он: его резкий свист решительно заглушал все, и даже самого петуха. Да, было времечко! Ох, старина, старина!..

– Вы полагаете, в старину было лучше?

– Несравненно! Тогда даже один соловей пел песни кузнечику, одному из моих знаменитых родственников.

– Вашему родственнику?

– Да-с, родственнику: он был двоюродный дядя брата сожительницы моего прадеда, умерщвленного серо-пегой жабой исполинского роста, в достопримечательную эпоху, известную в истории под именем войны мышей с лягушками.

– Разве он был мышь?

– Нет; он был тоже полевое насекомое, а попал в войну единственно по доброте сердца и врожденной храбрости: не мог терпеть трусов. Мыши поколотят лягушек – он тотчас к мышам и поет им похвалу. Лягушки ли одержат верх – он в стане лягушек и танцует с ними галопад [Галопад (фр. galopade) – быстрый танец.], и превозносит их удальство, и поет им песню. Сколько раз говорили ему родственники! «Эй,