Том 3. Дама с собачкой - Антон Павлович Чехов Страница 3

и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что мешало нам любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не рассуждать вовсе» («О любви»).

Но можно, подобно герою «Учителя словесности», сделать предложение, благополучно жениться, а потом задыхаться от обступившего «счастливого» быта и изливать свое отчаяние в дневнике.

Счастье и в том, и в другом случае предполагается в другом, упущенном, варианте.

И еще одна внезапная поздняя любовь, создающая ситуацию, безболезненный выход из которой найти невозможно («Дама с собачкой»).

И еще одно внезапное расставание, когда герой непонятно почему, без видимых причин, отказывается от борьбы за свое счастье («Дом с мезонином»).

В этих частных случаях, чаще всего бесконечно грустных, тем не менее намечается некая общая тенденция. Чувство горит полно и ярко, пока оно не имеет конкретного предмета. Задыхается от упоения, от радости жизни героиня рассказа «После театра», так и не решившая, кто любит ее и кого любит она: «Быть нелюбимой и несчастной – как это интересно!» Но любовь гаснет, осложняется вечной рефлексией и привычным страхом, когда необходим какой-то решительный шаг, резкое движение.

«Пофилософствовать насчет любви N. мог, но любить – нет», – выводит Чехов, как это часто у него бывает, общую формулу в записных книжках. Она не раз конкретизируется в повестях и рассказах.

Фабула «Верочки» напоминает тургеневскую «Асю». Однако здесь «русский человек на рандеву» оказывается в максимально выигрышной позиции. Между чеховскими персонажами, в отличие от тургеневских, нет внешних барьеров вроде тайны происхождения героини или опекающего ее осторожного брата. Огнев молод, свободен, тонок, поэтичен, увлечен героиней, к тому же она сама объясняется ему в любви. Казалось бы, «тут позвольте мне жениться». Вместо этого герой испытывает «резкое, неприятное чувство неловкости», потом бормочет что-то невразумительное, злится на себя, раздражается на нее – и, кажется, опять успокаивает себя «философскими» мыслями о бессилии души и ранней старости.

«Первый раз в жизни ему приходилось убедиться на опыте, как мало зависит человек от своей доброй воли, и испытать на себе положение порядочного и сердечного человека, против воли причиняющего ближнему жестокие, незаслуженные страдания. ‹…› Ему хотелось найти причину своей странной холодности. Что она лежала не вне, а в нем самом, для него было ясно. Искренно сознавался он перед собой, что это не рассудочная холодность, которою так часто хвастают умные люди, не холодность себялюбивого глупца, а просто бессилие души, неспособность воспринимать глубоко красоту, ранняя старость, приобретенная путем воспитания, беспорядочной борьбы из-за куска хлеба, номерной бессемейной жизни».

«Иван Алексеевич Огнев помнит…» – начинается рассказ. Хотя о дальнейшей судьбе героя ничего не известно, возможно, воспоминание об этом вечере останется лучшим в его жизни, точно так же, как воспоминаниями о несбывшемся живет художник в «Доме с мезонином»: «А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся… Мисюсь, где ты?»

Вместо людей сталкиваются где-то в мировом эфире их смутные воспоминания. Праздник души кончается слишком быстро. «Трезвое, будничное настроение овладело мной, и мне стало стыдно всего, что говорил у Волчаниновых, и по-прежнему стало скучно жить» («Дом с мезонином»).

«Русский человек любит вспоминать, но не любит жить», – замечено в повести «Степь». Лишь в редких случаях Чехов дает ситуацию рандеву в непосредственном переживании («После театра»). Чаще же она, даже когда повествование ведется в настоящем времени, имеет привкус воспоминания, всегда придающего сюжету печально-ностальгический оттенок: в споре со временем нет победителей.

В старой иронической притче намеревающийся жениться юноша приходит к мудрецу, спрашивает, стоит ли ему делать этот шаг, и получает ответ: «Поступай как угодно, все равно пожалеешь».

«Счастья нет и не должно быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом» («Крыжовник»). И это «если» смысла и цели у Чехова тоже оказывается под вопросом.

Оно: версия Чехова

В своих любовных историях Чехов часто обнаруживает неподвластное рассудку героев подсознательное, Оно (хотя еще не подозревает о фрейдистской психоаналитической его интерпретации), однако не прибегает при этом к форсированным эффектам, «обратному общему месту» (в чем Тургенев упрекал Достоевского).

Живущий на забытой богом маленькой станции герой «Шампанского» (1887) сначала звереет от безделья и одиночества со своей скучной женой, потом пьянеет от вина и присутствия молодой женщины-родственницы, наконец одним ударом ломает свою жизнь под звуки романса «Очи черные».

«Не помню, что было потом. Кому угодно знать, как начинается любовь, тот пусть читает романы и длинные повести, а я скажу только немного и словами все того же глупого романса: „Знать, увидел вас я в недобрый час…“ Все полетело к черту верхним концом вниз. Помнится мне страшный, бешеный вихрь, который закружил меня, как перышко. Кружил он долго и стер с лица земли и жену, и самую тетю, и мою силу. Из степного полустанка, как видите, он забросил меня на эту темную улицу».

Женская версия этого сюжета – дачный роман «Несчастье» (1886). Жена нотариуса находится в мучительных отношениях с безумно влюбленным в нее соседом – ведет разговоры об умном, мечтает, успокаивает, дает отповеди, но в конце концов, не получив поддержки даже у ленивого сонного мужа, идет на предсказанное влюбленным присяжным поверенным ночное свидание («Сейчас и там, около скамьи, я убедился, что вы, Соня, так же бессильны, как и я… Не сдобровать и вам! Вы меня любите и теперь бесплодно торгуетесь со своею совестью»).

«Она не чувствовала ни ветра, ни темноты, а шла, шла… Непреодолимая сила гнала ее, и, казалось, остановись она, ее толкнуло бы в спину.

– Безнравственная! – бормотала она машинально. – Мерзкая!

Она задыхалась, сгорала со стыда, не ощущала под собой ног, но то, что толкало ее вперед, было сильнее и стыда ее, и разума, и страха…».

Чеховское рандеву – часто симптом. Чувство героя окрашивает собой мир, становится мировоззренческой позицией, тоже крайне разнообразной. Этим чеховские любовные истории и дачные романы отличаются от внешне очень похожих историй любви в массовой литературе.

«Страх» (1892) – вроде бы рассказ об обычном адюльтере, напоминающий «Несчастье». Герой-рассказчик проводит ночь с женой своего приятеля, безумно в него влюбленной. Утром любовники сталкиваются с мужем, который не возмущается, а стесняется, оправдывается, произносит