Сережа - Вера Федоровна Панова Страница 18

– А чего на вас написано? – спросил Шурик.

– Разве важно, – сказал дядя, – какая ерунда на мне написана. Важны чувства человека и его поступки, ты как, Вася, считаешь?

– Правильно! – сказал Васька.

– А море? – спросил Сережа. – Какое оно?

– Море, – повторил дядя. – Море? Как тебе сказать. Море есть море. Прекрасней моря нет ничего. Это надо увидеть своими глазами.

– А когда шторм, – спросил Шурик, – страшно?

– Шторм – это прекрасно, – ответил дядя. – На море все прекрасно. – Задумчиво качая головой, он прочитал стих:

Не все ли равно, – сказал он, – где? Еще спокойней – лежать в воде.

И стал надевать брюки.

После гулянья он отдыхал, а ребята собрались в Васькином переулке и обсуждали дядину татуировку.

– Это порохом делается, – сказал один мальчик с улицы Калинина. – Наносится рисунок, потом натирают порохом. Я читал.

– А где ты порох возьмешь? – спросил другой мальчик.

– Где? В магазине.

– Продадут тебе в магазине. Папиросы до шестнадцати лет не продают, не то что порох.

– Можно у охотников достать.

– Дадут они тебе порох.

– А вот дадут.

– А вот не дадут.

Но третий мальчик сказал:

– Порохом в старину делали. Сейчас делают тушью или же чернилами.

– А нарвет, если чернилами? – спросил кто-то.

– Нарвет, еще как.

– Лучше тушью. От туши здоровей нарвет.

– От чернил тоже нарывает здорово.

Сережа слушал и представлял себе город Гонолулу на острове Оаху, где растут пальмы и до слепоты бело светит солнце. И под пальмами стоят и снимаются белоснежные капитаны в золотых нашивках. «И я так снимусь», – думал Сережа. Подобно всем этим мальчикам, рассуждавшим о порохе и чернилах, он веровал без колебаний, что ему предстоит все на свете, что только бывает вообще, – в том числе предстояло капитанство и Гонолулу. Он веровал в это так же, как в то, что никогда не умрет. Все будет перепробовано, все изведано в жизни, не имеющей конца.

К вечеру он соскучился по Васькиному дяде: тот отдыхал да отдыхал – он накануне в дороге не спал ночь. Васькина мать пробежала по улице на высоких каблуках и на бегу рассказала тете Паше, что идет за коньяком, Костя, кроме коньяка, ничего не пьет. Солнце спустилось. Пришли родственники. Зажгли электричество в доме. И ничего не было видно с улицы через занавески и герани. Сережа обрадовался, когда Шурик позвал его к себе на липу, сказав, что оттуда все видать.

– Он когда проснулся, то зарядку делал, – рассказывал Шурик, деловито семеня рядом с Сережей. – А когда побрился, то деколоном на себя брызгал через трубку. Они уже поужинали… Идем через проулок, а то Лидка увяжется.

Старая липа росла у Тимохиных в огороде, на задах, близко к плетню, отделяющему огород от Васькиного сада. Сразу за плетнем – стена Васькиного дома, но на плетень не влезешь, он гнилой, трещит и рассыпается… В липе дупло, одно лето в нем жили удоды, теперь Шурик хранил там вещи, которые лучше держать подальше от взрослых, – патронные гильзы и увеличительное стекло, при помощи этого стекла можно выжигать слова на заборах и скамейках.

Обдирая ноги о грубую, в трещинах, кору, ребята влезли на липу и устроились на суковатой корявой ветви – Шурик ухватясь за ствол, а Сережа за Шурика.

Они очутились в шелково-шуршащем, ласково-щекотном, свежо и горьковато дышащем лиственном шатре. Высоко над их головами шатер был золотисто озарен закатом, а чем ниже, тем гуще темнели сумерки. Веточка с черными листьями покачивалась перед Сережей, она не заслоняла внутренности Васькиного дома. Там горело электричество и сидел среди родственников дядя-капитан. И было слышно, что говорят.

Васькина мать говорила, размахивая руками:

– И выписывают квитанцию, что с гражданки Чумаченко Пе Пе взыскан штраф за хулиганство на улице в сумме двадцать пять рублей.

Одна родственница засмеялась.

– По-моему, нисколько не смешно, – сказала Васькина мать. – И обратно через два месяца вызывают в милицию и предъявляют протокол, и обратно отмечают в документе, что я уплатила пятьдесят рублей за разбитые витрины в кино.

– Ты расскажи, – сказала другая родственница, – как он с большими ребятами бился. Ты расскажи, как он папиросой ватное одеяло прожег, что чуть дом не сгорел.

– А деньги на папиросы у него откуда? – спросил дядя-капитан.

Васька сидел, опершись локтем о колено, щеку положив на ладонь, – скромный, причесанный волосок к волоску.

– Негодяй, – сказал дядя своим мягким голосом, – я тебя спрашиваю – где деньги берешь?

– Мать дает, – ответил Васька, насупясь.

– Извини, Поля, – сказал дядя, – я не понимаю.

Васькина мать зарыдала.

– Покажи-ка свой дневник, – велел дядя Ваське.

Васька встал и принес дневник. Дядя, сощурясь, полистал и сказал нежно:

– Мерзавец. Скотина.

Швырнул дневник на стол, вынул платок и стал обмахиваться.

– Да, – сказал он. – Печально. Если хочешь ему пользы, обя-за-на держать его в ежовых рукавицах. Вот моя Нина… Пре-лестно воспитала девочек! Дисциплинированные, на рояле учатся… Почему? Потому что она их держит в ежовых рукавицах.

– С девочками легче! – хором сказали родственники. – Девочки не то что мальчики!

– Учти, Костя, – сказала та родственница, что наябедничала про одеяло, – когда она ему денег не дает, он берет у ней из сумочки без спроса.

Васькина мать зарыдала пуще.

– У кого же мне брать, – спросил Васька, – у чужих, да?

– Вон отсюда! – в нос крикнул дядя и встал…

– Драть будет, – шепнул Шурик Сереже… Раздался треск, ветка, на которой они сидели, со стремительным шуршаньем ринулась вниз, с нею ринулся Сережа, увлекая Шурика.

– Не вздумай мне реветь, – сказал Шурик, лежа на земле.

Они поднялись, растирая ушибленные места. Через плетень глянул Васька, все понял и сказал:

– Вот я вам дам шпиёнить!

За Васькой в оконном свете выросла белая фигура, поблескивающая золотом, и томно сказала:

– Дай сюда папиросы, болван.

Сережа и Шурик, хромая, уходили по огороду и, оглядываясь, видели, как Васька подал дяде пачку папирос и дядя ее тут же изорвал, изломал, искрошил, потом взял Ваську сзади за воротник и повел в дом…

Наутро на доме висел замок. Лида сказала, что все чуть свет уехали к родственникам в колхоз Чкалова. Целый день их не было. А еще на другое утро Васькина мать, всхлипывая, опять навесила замок и в слезах пошла на работу: Васька в эту ночь уехал с дядей – насовсем; дядя забрал его с собой, чтобы перевоспитать и отдать в Нахимовское училище. Вот какое счастье привалило Ваське за то, что он брал у