Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн Страница 10

нее внимание и подошел поближе, чтобы лучше разглядеть ее. Нет, решительно невозможно представить себе девушку красивее: Альбано не мог бы вообразить глаз более ласковых; божественный Рафаэль не создал бы более совершенной головки; Веронезе не воспроизвел бы гвоздики и розы ее щечек, а ведь это величайшие живописцы! Зовут ее Эдмэ; она пикантная (как здесь выражаются) брюнетка, лет шестнадцати, застенчивая, как девушка из наших краев, но в среде подруг — веселая, оживленная, как большинство городских. По ее беззаботной веселости видно, что ее сердце еще неуязвимо; но ласковый взгляд, смущение, когда с ней заговаривает парень, милый румянец, заливающий ее щеки, говорят о том, что неуязвимым оно будет недолго. Я был ей признателен за то, что она вырвала свою руку из руки какого-то мужлана, который грубо схватил ее. В повадках пригородных крестьян есть некая смесь деревенской простоты и городской вольности, и это делает их прямо-таки отвратительными. У нас, по крайней мере, грубость частично скрадывается скромностью и сдержанностью, зато дерзость здешних жителей обнаруживает их грубость вовсю, да они еще ею хвалятся. Тьенетта присоединилась к девушкам, одета она почти так же, как они, и поэтому они ее охотно приняли; потом она так ловко подладилась к ним, что они и меня с господином Луазо допустили в хоровод. Я не преминул оказаться рядом с прелестной брюнеткой; по глазам ее я заметил, что она собирается перебежать на другое место, и в самых учтивых выражениях постарался удержать ее. Мне это вряд ли удалось бы, если бы сестра Эдмэ, слышавшая меня, не сказала: — Да что ты, Эдмэ, этот молодой человек не съест же тебя. Не разыгрывай недотрогу, будет куда лучше. — Прелестная Эдмэ потупилась и, не сопротивляясь, позволила мне взять ее за руку. Вскоре танец разгорелся, и веселость Эдмэ, казавшаяся мне главной чертой ее характера, помимо ее воли вырвалась наружу. Затем мы стали играть в фанты, и я имел удовольствие — и какое удовольствие! — поднять ее на руки. В благодарность за то, что девушки приняли нас в свое общество, Тьенетта предложила им угощение. Все очень мило согласились, но Эдмэ мы уговорили с превеликим трудом; она не слушалась даже сестры — веселой, привлекательной толстушки, которая сразу же приняла приглашение. В жизни своей я так приятно не закусывал. Я заметил, что излишняя услужливость не по душе Эдмэ; я постарался примениться к ее вкусу или, как здесь говорят, к ее «щекотливой деликатности», и поэтому оказывал ее подругам не меньше внимания, чем ей самой. Однако я по глазам ее старался уловить, что ей нравится, и ухаживал за ней непринужденно и как бы равнодушно, что и дало желанные плоды, ибо, когда она заметила, что я ее не выделяю среди остальных, она несколько приручилась. После угощения Тьенетта и Луазо предложили девушкам сплясать для них бургиньоту — живой, легкий танец, не известный ни в О***, ни у нас, зато очень распространенный в Морване. Право же, ни городские контрдансы, ни менуэты, ни паспье, мателоты и аллеманды не могут сравниться с бургиньотой, когда ее пляшут так, как плясали Тьенетта и Луазо. Однако нам в этой затее пришлось раскаяться: нас окружили любопытные, а среди них оказались и господин Парангон с мадемуазель Манон; последняя, увидев меня в толпе, кивнула мне, и тут я заметил, что Эдмэ следит за мною. Поэтому я был настороже и разговаривал с мадемуазель Манон очень сдержанно. К счастью, господину Парангону наша беседа пришлась не по вкусу; он подошел, чтобы ей помешать, а мадемуазель Манон не удалось сдержать досады: жертвой ее дурного настроения стала Тьенетта, которую она спросила — кто ей позволил прийти на ярмарку? (А все расхваливали изящество и скромность Тьенетты, хотя она и была наряжена морвандкой; но она была так хороша собой!..) Господин Парангон ответил за нее, что она пришла с его разрешения. Мадемуазель Манон прикусила губу и повернулась к нам спиной. Нам с Тьенеттой и Луазо это было на руку: мы поспешили присоединиться к Эдмэ и ее подругам. Деревенские парни, которые прежде вертелись вокруг них, появились снова. Я спросил сестру Эдмэ, не эти ли парни привели их на ярмарку? — Нет надобности провожать нас, — ответила она, — мы и одни можем прийти. А знакомы мы с ними потому, что они живут на улице Сен-Жермен; мы не водимся с мужчинами, — так и знайте. — Мне это очень понравилось. Я предложил Тьенетте отойти в сторону и поиграть с девушками в какие-нибудь игры. Нам удалось улизнуть от надоедливых малых, которые, к тому же, успели уже изрядно выпить; мы устроились в сторонке, на прелестном лугу и стали играть в «господина кюре». Ты знаешь игру. О, любезный Пьер, какое я получил удовольствие! Я постарался избежать, чтобы меня назначили кюре; вместо меня выбрали Луазо и прелестным губкам Эдмэ пришлось говорить мне «ты». Каждый раз, когда приходила моя очередь отвечать, я обращался к ней; она, с одной стороны, боялась, как бы ей не пришлось платить за фант, а с другой — застенчивость не позволяла ей сказать мне слишком фамильярное словечко; поэтому она колебалась, краснела. Но как у нее все это получалось мило!.. Пьерро, Пьерро, я не мог не умиляться!.. Но это еще не все. Стали разыгрывать фанты, а моих там было немало! От меня требовали всякой всячины, мне же хотелось только одного... Наконец, желание мое осуществилось. Когда пришла очередь сестры Эдмэ приказывать мне, она сказала: — Сделайте хотя бы одно из трех: первое — полетайте над лугом, второе — вцепитесь зубами в луну, третье... не знаю, право, что придумать... поцелуйте Эдмэ. — При этом слове у меня закружилась голова, да и сейчас, когда я пишу тебе, у меня сердце порхает, как птичка. Я встал, трепеща от радости; когда я обнял Эдмэ, коснулся губами ее щеки, нежной и розовой, как лепестки розы, сердце мое готово было вырваться из груди. Ах, какое восхитительное дыханье! Словно веяние первого весеннего зефира... После этого, за все время, пока продолжалась игра, она ни разу не решилась взглянуть на меня. Такая стыдливость, братец, только усиливает обаяние ее красоты... Что за прелестная игра фанты, прелестная для любви!

Между тем время шло, солнце стало заходить, возвещая о конце этого прекрасного дня и о том, что пора возвращаться в город. Мы отправляемся в путь, но на вершине холма нас окружают деревенские парни и осыпают нас бранью. Я шел