Ангелы черные и белые - Улла Беркевич Страница 7

И Рейнгольд видел огни, сверкавшие в глазах у господина Бутца, слушал его рассказы о храбром Галанде, у которого на лбу были начертаны руны, о том, как он победил валков единственно силой своей несгибаемой воли. А когда Рейнгольд услышал, что Галанду было приятнее гордо взглянуть в лицо любой опасности, нежели стать рабом и слугой у других, что он хотел подчинить весь мир своей воле, ему смутно показалось, что и он что-то такое вспоминает.

Целых три года Рейнгольд делил комнату с господином Бутцем. По воскресеньям тот сидел в гостиной с Генрихом, они играли в шахматы, господин Бутц держал пылкие речи, Генрих выигрывал. Рейнгольду было велено следить, записывать ходы и повторять их, потому что Генрих желал, чтобы и он выучился играть в шахматы. Потом Рейнгольд слышал, как господин Бутц говорит: «Надвигается новый век, свершится великая перемена в человеке и его свойствах. Волевая мужественность, эта внутренняя сила, этот вновь возникший идеал красоты, все это специфически присуще немцам как таковым. Из смертного ужаса битв, из борьбы, нужды и несчастий воздвигнется новое поколение!»

Господин Бутц поднялся со своего места. С лицом, будто у памятника, и застывшим телом, каменное изваяние, пустая фигура! Рейнгольд не мог отвести взгляд, покуда судорога не сотрясла эту фигуру, высвободив господина Бутца. Тот снова рухнул на кухонный стул, продолжил игру, провел рокировку, чтобы отразить ферзевую атаку, после чего возобновил свои речи, причем настолько повысил голос, что братик в спальне раскричался, а мать в ночной рубашке выглянула на кухню. Но удержать господина Бутца уже не было никакой возможности.

— Мы есть поколение великого переворота. Нас не должно смущать, если многое рухнет, нам надлежит понять, что рухнуть должно все, дабы мир смог совершить переворот. Ростки пробиваются из немецкой земли, как никогда доселе. Немецкому человечеству будет даровано понимание всемирной сути, из которой родится на свет новый порядок жизни.

Уже после того, как Рейнгольд давно лег в постель и долго слушал речи господина Бутца, прежде чем уснуть, ему еще и утром довелось услышать, как господин Бутц ударяется о ножки стола и стульев, обрушивается на свою кровать и мчится галопом сквозь дикие сны.

И вот он лежал, человек с желтой пористой кожей, и казалось, будто поры его храпят вместе с ним, будто шрамы на лице складываются в узоры, а узоры превращаются в метки. Меченый! Постоялец лежал в комнате Рейнгольда, и комната была заполнена его лежанием, так что Рейнгольд натянул одеяло на голову, чтобы ни одной частицей своей с ним не соприкоснуться.

Рейнгольд стал церковным служкой, и всякий раз по дороге в церковь он проходил мимо дома Рахили Нойман, поднимал глаза к окну в эркере и думал всякие-разные мысли, а на исповеди признавался в мыслях о Рахили Нойман и о том, какая она мягкая. Греховные мысли, сказал ему исповедник, и в наказание велел молиться по четкам. А после исповеди он вообще не пошел мимо дома Рахили, а выбрал другую дорогу, запрещая себе даже думать про нее. И в день Святого Причастия он тоже выбрал другую дорогу и, лишь причастившись тела Христова, позволил себе пройти мимо, поднял глаза к окну эркера и снова начал думать греховные мысли.

В праздник тела Господня Рейнгольд шагал в процессии. Он был одет как подобает служке, и ему было дозволено размахивать кадильницей. За ним под расшитым звездами балдахином шествовал серьезный молодой капеллан и держал дароносицу, а четверо служек, каждый за свою палку, несли над ним этот балдахин. Солнце падало на зеркала и каменья дароносицы, все сверкало и слепило глаза, рокотали трубы, хоры пели «Пастыря ты восхвали, Сион, душ заблудших спаситель он». Внутри у Рейнгольда возникла великая, священная пустота, но тут вся процессия медленно и торжественно свернула в улицу, где жила Рахиль Нойман. Он уже издали увидел ее дом, украшенный свежими березовыми ветвями, и немецкий флаг, развевавшийся над окном эркера. «Спаситель мира, в этот час он здесь явился среди нас», — пели хоры, и как он этому ни сопротивлялся, греховные мысли снова им овладели. И тут он увидел ее: Рахиль Нойман стояла между своими родителями у открытого окна, и все трое смотрели на проходившую мимо процессию. Рейнгольд заметил, что сама-то Рахиль смотрит прямо на него, что она серьезно глядит ему в глаза. А почему она не идет вместе с процессией? Почему она не среди девочек, которые несут большие свечи, в белых платьях, с лентами в волосах?

Он не посмел спросить об этом у отца или у матери, он спросил у господина Бутца, который шел в той же самой процессии, прижав к бедру древко знамени с полотнищем на ветру, среди группы марширующих знаменосцев с фуражками на голове, с пестрыми полосами через плечо и со шрамами на лице. Может, и он видел Рахиль Нойман, когда та стояла у окна, может, он сумеет все ему объяснить. Рейнгольд и не собирался скрывать, почему он, собственно, спрашивает, он хотел довериться ему — как мужчина мужчине, и сказал, что вот у него есть мысли.

Тут господин Бутц вскочил и схватил его прямо за шиворот.

— Это еврейская девка! — закричал он. — У нее кровь не красная, у нее кровь черная, как волосы и глаза, тебе понятно? — кричал он и тряс Рейнгольда. — Кто водится с евреями, тот погибает, ясно тебе? — ревел он. — Евреи — они трусливые, как Давид, который с безопасного расстояния запустил камнем в Голиафа, отрубил голову лежавшему в беспамятстве врагу, а потом начал изображать из себя великого воителя. У еврея нет внутренности, у него нет сути, он и вообще не человек, он только искусно изображает из себя человека, понятно тебе? — ревел он, да так громко, что Магда поспешила из кухни с обсыпанными мукой руками, оторвала Рейнгольда от этого человека и встала между ними. — Доверяй, но проверяй! — продолжал реветь тот, грозно воздевая указательный палец. — Бог во гневе сотворил еврея и в ярости — еврейку, ясно тебе? Кругом бушует еврейская напасть, бушует и лютует, и все кончилось бы обездушиванием нашей народной души, ежели бы над нами не забрезжили первые проблески великой зари обновления. Нас ждет возрождение Германии. — И тут он, подойдя поближе к Магде и к Рейнгольду, зашептал: — Чистокровная арийская раса осознала, что ей надлежит вступить на новый