Москва-Париж - Александр Жарких Страница 44

Я присмотрелся к Ручнику. Пацаны говорили, что он был раньше неплохим командиром и мог вовремя подстраховать любого из них, включая пулемётчиков и даже расчёт АГС, но в последнее время расслабился и подустал. А его почти безматерная речь могла говорить о некоторой высокой степени образованности в прошлой гражданской жизни, а также о недолгом сроке пребывания в колонии. Впоследствии так и оказалось. Он был университетским преподавателем на кафедре прикладной электроники и убил любовника жены в состоянии аффекта. В общем, там тёмная история, о которой он особо не распространялся. А пальцы ему посекло при взрыве кассетного снаряда. Но подведёт его в конце концов не это, а особенности поведения в последние недели срока его контракта.

Когда меня с группой других полезных косячников привезли на север Бахмута в ПВД под Хромово, я не очень-то хотел кого-то убивать после подвалов ОСО. Я знаю, что у некоторых бывало совсем наоборот. Но осознание того, что на войне так не бывает, и если ты не хочешь никого убивать, то обязательно убьют тебя, мне очень тогда помогло не потеряться в мире собственных гуманистических иллюзий. И именно то, что в первом же накате со своими новыми окопными братьями мне пришлось кинуть гранату в ВСУшника, который каким-то образом незаметно для других пацанов спрятался за поворотом основной траншеи, и явно собирался положить из автомата чуть ли не половину наших ребят, участвовавших в том накате.

Уже после боя, когда в основном всё стихло, я увидел этого ВСУшника мёртвым, отчётливо понимая, что его изуродованное тело – это дело моих рук. Боевой товарищ с позывным «Борщ», увидев моё замешательство, сразу начал обыскивать труп, и моя жалость к павшему бойцу сменилась прежней благородной яростью, потому как документы этого гражданина Украины говорили о том, что он был мобилизован аж в 2016 году, а 2020-ом стал командиром пулемётного расчёта. То есть он воевал уже семь лет! Столь длительный срок нахождения в зоне боевых действий объяснял его умение во время боя появляться там, где никто не ждёт. Ещё раз посмотрел на него: конкретный нацик, обмундирование хорошее, АКС укороченный, телефон противоударный «Гармин».

Было понятно, что эти семь лет он убивал наших ребят и неизвестно сколько бы ещё убил, если его не остановил бы я, обыкновенный зек из русской тюрьмы, поехавший воевать за свободу по поручению Родины. И дело здесь не в мести, а в справедливости.

…Не стану рассказывать, каким образом мне удалось обменять остаток подаренной мне пачки сигарет на звонок Вере в Москву почти сразу после того, как я оказался вне стен ОСО. Эмоций было тогда через край и очень хотелось есть. Но больше всего мне нужен был этот звонок. Без него я не знал, как дальше жить.

Конечно, Вера сразу всё поняла, когда на её имя стали приходить денежные переводы.

– Ты зарплату мою получаешь? Я на тебя доверенность написал.

– А как же. Конечно, получаю. Всё четко! Мне сами звонят и говорят, когда и куда приехать за деньгами. В прошлом месяце получила двести двадцать тысяч, а в этом двести восемьдесят тысяч. Почему так? – поинтересовалась она.

– Хорошо поработал в предыдущем месяце, – с улыбкой, которую она не могла видеть, отвечал я, но Вера вдруг сказала, что у меня плохой голос, а потом заплакала, не сдерживаясь и говоря сквозь слёзы:

– Он уже большой и в животе толкается… Знаешь, мне не нужны твои деньги! Совсем. Мне нужен ты рядом.

– Они будут нужны нашему малышу. Пожалуйста, не трать ничего на юристов. Я и так должен получить помилование… Уже скоро, совсем скоро.

– Бесит. Я так больше не могу, милый! Сидел ни за что, теперь вот воюешь… У меня сердце разрывается от одной мысли о том, где ты сейчас.

– А где я должен быть? В Париже? Знаешь, мне теперь не нравится даже само слово «Париж». Я слышу в нём отвратительный звук «ж-ж-ж» летящего в меня дрона.

– Это только по-русски. По-французски нет.

– Но мы-то все равно будем слышать его по-русски… Ладно, выдохни, милая, всё идёт так, как должно идти. Всё хорошо… Это наша жизнь, и другой уже не будет. Я люблю тебя!

– И я тебя! А знаешь, тебя должно было ранить. И не один раз… Я молила Бога, чтобы тебя ранило. Но ранило так, чтобы ты был целый и без потерь органов, рук и ног. Я знаю, что ты атеист. Но я молила Бога, чтобы он был милостив. Тебя всё равно должно было ранить. И нужно было, чтобы какое-то время ты бы не находился прямо там, где убивают. По-другому ты бы не вернулся. Я всё равно отмолю тебя, слышишь?..

Вера снова поразила своей верой в меня и своим ожесточённо практическим подходом даже к сакральным моментам жизни и смерти, который случается только у женщин, когда им приходится противостоять чуть ли не всему окружающему миру. И откуда она могла всё это знать? Она была со мной, я это знал, я это чувствовал. Эта женщина будет меня ждать, даже если ждать уже будет некого.

Мою горечь и обиду на оба мира, на тот и этот, почувствовали, наверное, все ангелы и доложили наверх своему руководству… Ну, посмотрим, что оно решит.

…Всё так быстро и так сильно у нас с Верой случилось тогда, что мне иногда начинало казаться, что она в моей судьбе была всегда. Вера оказалась той женщиной, в которой я нуждался всю жизнь.

Нет, она не была такой типичной Mockvichka, высокомерное выражение на лице которой застревало навсегда, как и не показывала, что на самом деле она принадлежит своему любимому Парижу, несмотря на то, что прожила всю жизнь в Москве.

Да и я какой, к чёрту, парижанин? Может быть, мне тогда вовсе не хотелось ни в какой Париж, а в тот город, где можно было встретить молодых родителей и мою бабушку. Или себя самого, только молодого. Встретить как-нибудь вечером ребят в подворотне нашего дома, которые не узнают меня и, набравшись наглости, спросят:

– Дядь, а не угостишь сигаретами?

– Рано ещё вам, пацаны, начинать курить, – отвечу я и буду потом долго ходить с разбитой мордой. А также без своего телефона и кошелька…

– Отчего ты так тяжело тогда вздохнула? Ну, в тот день, когда мы с тобой познакомились? – спросил я однажды Веру.

– Я сразу поняла. Поэтому и вздохнула, от