Манная каша на троих - Лина Городецкая Страница 36

– Папа,– обиженно сказала Аня,– опять ты начинаешь?! Ты же знаешь, что Алону это

важно… И мне тоже. Хочу красивое торжество, здесь, настоящее, под хупой с цветами. Чтобы благословили нас, чтобы «брахот» звучали. И ктуба [17] была.

Юра только развел руками:

– Слышишь отец, какая у нас «цедейкес» в доме завелась?

Отдельных слов на идиш Юра нахватался в детстве, когда приезжал в гости к родителям Иды и изредка к матери Бориса. Мама прекрасно знала идиш, жаловалась только, что говорить ей на нем не с кем. Не с русским же мужем Андрюшей ей разговаривать на идиш?

Юре было все равно, где делать свадьбу дочери, Леонид Борисович понимал. Не все равно, в первую очередь, оказалось жениху.

– Деда, ты понимаешь… – Анечка устроилась удобнее, с ногами забралась на диван, жует жвачку и рассуждает: – У Алона семья, соблюдающая традиции. Все без исключения. А брат старший, тот вообще в Бней-Браке живет, ну очень религиозный. Можно сказать, что Алон самый светский у них в семье, но и ему важно, чтобы все было по правилам. И мне на самом деле это в радость.

– Я чем-то должен помочь? – озадаченно спросил Борис Леонидович.

– Не, деда, все вопросы в первую очередь надо решать по материнской линии, ты в расчет не берешься. Но не волнуйся, бабы Ривины, маминой мамы, бумажки сохранились, надо только их на иврит перевести.

– Ты можешь хоть турком быть! – рассмеялся Юра.

– А знаешь, дед,– неожиданно задумчиво сказала Аня,– давай на всякий случай мне и свои бумаги, пусть у них никаких сомнений ни с каких сторон не будет. А вдруг пригодится…

– То я вам и турком гожусь, то давай бумаги…– пробубнил Борис Леонидович.

Но все же направился в маленькую спаленку. Там, на дне шкафа, лежала старая сумка Иды, а в ней – их документы. Последний раз копался он в этой сумке перед похоронами, искал нужные документы жены и плакал, плакал…

А сейчас хороший повод, только все равно грустно… Все грустно, когда восемьдесят в паспорте.

Метрику свою Борис нашел быстро, показал детям. Пожалуйста: Ольшанский Борис Леонидович. Отец – Ольшанский Леонид Исаакович. Еврей. Мать – Ольшанская Роза Гершовна. Еврейка.

– А бабушка разве не носила фамилию Марченко? – спросил Юра.

– Да. Поменяла она,– не очень охотно ответил Борис Леонидович.– Когда вышла замуж во второй раз, муж настоял. Так и получилось, что у нас разные фамилии. Я – Ольшанский Борис Леонидович, а Галка – Галина Андреевна Марченко, хотя мать и одна.

Он не очень любил вспоминать те времена. Вспоминать, как однажды пришел в их дом чужой человек, которого мама просила называть отцом, а Борис так и не смог. Своего отца, правда, не помнил. Погиб тот в конце сорок первого, когда попал в плен, к немцам, после страшного боя. Был он уже без погон, без знаков различия, и когда немцы велели старшим офицерам и евреям сделать три шага вперед, солдатик рядом придержал его. А кто-то сзади вытолкнул… На погибель.

Не знал Боря своего отца, но и чужого мужчину принять за отца не смог. Было ему уже девять лет, когда мама второй раз вышла замуж. И оказался этот человек ему чужим. Много позже он узнал о его контузии, о тяжелом ранении в голову, о том, что чудом выжил майор Андрей Марченко. Но тогда, мальчишкой, не сумел открыть сердце новому человеку, да тот, пожалуй, и не искал этого.

Переживала ли мать? Переживала, очень. Знает Борис, помнит… И как сидела около его кровати поздними вечерами. А он делал вид, что спит, лишь бы не разговаривать с ней ни о чем. Так и рос, так и жил. Кактус колючий получился из него. И к маленькой сестричке не смог привязаться. Галка родилась, когда Боре было одиннадцать лет.

А когда ему исполнилось семнадцать, он просто встал и ушел из дома. Паспорт есть? Сам себе хозяин. Затем техникум с общежитием, потом институт, опять же с общежитием. Учиться было не трудно, голова светлая, но интереснее было деньги зарабатывать и гулять вечерами-ночами. Так и сгулялся бы, сжег бы свои годы Борис Ольшанский, если бы не случилась в его жизни Ида.

Вот таким же светлым облачком, как Анечка, пришла она в его жизнь однажды. И пролилась серебряными каплями дождя над его непутевой судьбой и беспутной головой.

Аня крутит в руках бумажки, прочитать все равно не может, не тот уровень русского языка, что поделать. Научилась читать печатные буквы, и на том спасибо.

Юра поглядывает на часы. Утром рано на работу, вечером футбол.

– Ладно, батя, пойдем мы…

Борис Леонидович кивает, он и сам утомился от общения. Отвык…

Но Аня с ее непосредственным любопытством продолжает изучать содержимое сумки и извлекает оттуда старые фотографии, смотрит на них с интересом.

И вдруг восклицает:

– Папа, откуда ты на этом фото?! – Протягивает пожелтевшую черно-белую фотографию деду.– Ну посмотри, разве это не папа?!

Юра не так давно отпустил бороду, надоело ему бриться каждое утро, так проще. Работает он инженером в фирме кондиционирования, но в кабинете сидит редко, чаще находится на открытом пространстве, лицо его обветрилось и загорело.

И такое же лицо смотрит из центра старой фотографии. Удивительно! Борис Леонидович даже отправился за очками.

– Кто это, деда? Может, это семья бабы Иды? – спрашивает Анечка.

Борис молча изучает фотографию, на которую раньше не обращал внимания. Не до того было…

Где-то год назад ее прислала младшая сестра Галя – из Нюрнберга, куда она эмигрировала с мужем и детьми и с их матерью. Роза прожила в Германии десять лет. Галя честно сказала, что мама просила ехать куда угодно, только не в Германию, но именно там открывались возможности для Галиной дочери, талантливой скрипачки. Ее взяли на работу в симфонический оркестр.

Было два варианта у Розы: остаться в Москве и доживать в одиночку свой век или ехать с дочерью туда, куда она бы в жизни сама не поехала. Наверное, был и третий вариант – Израиль. Здесь уже жил Борис. Но долгие годы отчуждения сделали свое дело. Розе стало страшно остаться одной в Москве. И страшно, что сын плохо примет ее. Она смирилась с тем, куда ведет ее последняя дорога… Лишь бы быть рядом с дочкой.

Галя понимала это и старалась уделять матери