Манная каша на троих - Лина Городецкая Страница 30

Что за башмачки, с которыми мама так обращается? Как папа это выдерживает? Не нужно ли маме пойти к врачу? Как себя лучше вести? Делать вид, что ничего не видит, или наконец сообщить родителям: он уже не маленький, пора ему быть в курсе, что происходит в их сумасшедшем доме…

Мама действительно была госпитализирована, но, слава Богу, не в психиатрическое отделение, а в хирургическое. У нее обнаружили аппендицит. То есть он, как Рома понимал, есть у всех, но у мамы воспалился, и надо было срочно его удалять. Папа отменил выступления, и его главный маршрут в эти дни проходил от дома до медицинского центра.

Готовил теперь папа. Ему казалось, что домашняя пища непременно поставит маму на ноги. А мама есть вообще не хотела. Но папа упорно носил судки с едой в больницу. Для их маленькой семьи мамина госпитализация стала шоком. Казалось, мама молчит и ничего особенного не делает. Однако без нее дом начал рушиться. Папа старался как мог, чтобы держать все в руках до ее возвращения.

Роме он сварил манную кашу. Ну как без нее? На третий день пребывания мамы в больнице. Вспомнил о традиции… Был вечер. Вечером больница закрывалась, и всех посетителей просили ее покинуть. Рома съел это липкое месиво, не сравнить с маминой кашей. Кулинарных талантов папе явно не хватало, это не зайца из цилиндра вытащить.

Папа молчал, но напряжение в доме спало, маме было легче, и перитонит, вот какое мудреное слово Рома выучил за эти дни, не успел развиться. Папе сказали, что еще пару дней капельниц с антибиотиками, и маму выпишут.

И вечером Рома собрался с духом. Ну надо же когда-нибудь эту загадку решить…

– А ты туда не ходишь? – спросил он отца. Тот непонимающе посмотрел на него.– Ну, в свою комнату, с кастрюлей, вместо мамы?

Выговорил это, и сердце упало. Билось где-то больно само по себе…

Отец тяжело посмотрел на Рому. Не ожидал сейчас таких вопросов.

Но Рома выдержал взгляд, отступать было некуда. И отец сник.

Просто молчал, продолжая дергать бахрому скатерти, такая у него привычка. Затем, чуть заикаясь, произнес:

– Мама хочет оградить тебя, сынок, от прошлого. С одной стороны, ради тебя ей приходится жить сегодняшним днем. Но, с другой стороны, ее жизнь остановилась давно-давно… Когда не стало Янчика и Марыси. Так мы называли их дома, хотя они были записаны как Янкель и Мирьям.

Мы были слишком польской семьей, чтобы называть детей такими еврейскими именами, однако соблюли правила приличия. Моей маме, твоей бабушке Иде, это было важно. Но дети… Зачем детям имена, по которым сразу можно определить, что они евреи?

Мы жили так, как понимали. В твоей маме четверть польской крови, дед ее Казимир был поляк, от него отказалась вся семья за то, что женился на еврейке. Он же и настоял, чтобы внучку назвали Кристиной. Маму твою. Но разве имена могли помочь, когда начался пожар и мы все горели в огне? Нет, не в прямом смысле, хотя и в прямом… сгорели многие тоже.

Рудольф, Кристина, Ян, Марыся… Понимаешь, Рома? Мы чувствовали себя поляками, мы не говорили на идиш, мы обходили еврейский квартал за километр, там пахло сельдью и всеми тысячелетними бедами евреев.

А потом мы все оказались в одном гетто, а потом в одном поезде, который ехал в концлагерь, и те, кто ел селедку и вечный куриный бульон, и те, кто предпочитал свиные отбивные с косточкой…

Им было по четыре с половиной года. Они все делали вместе, не разлей вода. А внешне были совсем разные, двойняшки не обязательно должны быть похожими, верно? Словно наши маленькие копии, наше продолжение. Просто удивительно, насколько Марыся была похожа на маму, а Яник – на меня. Такие красивые, такие родные, умненькие, уже умели читать и писать первые буквы. Но они родились за год до войны и счастливой жизни не знали. И не успели узнать.

Они не помнили нас, родителей, устроенными, довольными судьбой.

Еще бы, до войны мы были нарасхват, иногда выступления – каждый день! В принципе, я и раньше был весьма успешен, но Кристя, мама твоя, очень украсила мою программу. Мы добавили романтики, немного французского шика. Она была невероятно хороша, я влюбился в твою маму с первого взгляда. И очень боялся, что она не ответит взаимностью. Сколько поклонников было у нее, не сосчитать. И почему она все же выбрала меня, совсем не яркого, не этакого мачо, трудно понять.

Потом, смеясь, она говорила, что я ее околдовал своими фокусами… Надо сказать, сын, что она стала не просто приятным дополнением в моей программе – она стала настоящей ассистенткой. И публика валила на наши выступления, всегда аншлаг! Ты знаешь, что такое для артистов аншлаг? Это не только деньги, хороший доход, это фантастический полет, радость, гордость. Ощущение, что ты нужен людям.

А потом все закончилось. В один миг. Почти в один миг. Когда началась война, оказалось, что от своего еврейства нам никуда не деться. Мы пытались спастись на польской стороне Варшавы. Прятались в одном доме. На чердаке. Потом в другом доме, в подвале. Все евреи уже были в гетто. Мы думали, что сможем избежать этой участи. Но начались облавы.

Хозяева дома не собирались рисковать жизнью ради нас. Они были нашими добрыми приятелями, но честно сказали об этом. В принципе, их можно понять.

Они не выдали нас, нет. Просто выставили за дверь. Выдал нас другой человек, мы ведь искали убежище… Ему очень нравилась твоя мама, много лет нравилась, еще до войны. И он готов был прятать только ее. Но она отказалась.

Это была его месть, наверное… Что теперь говорить.

А гетто оказалось ловушкой, западней, из которой один выход, сынок. На железнодорожную станцию, направление – «Освенцим».

Я знаю, Рома, мама не хотела бы, чтобы я сейчас рассказывал все это тебе. Она вбила себе в голову, что это нарушит твой покой, что ты не сможешь хорошо заниматься, в общем, напридумывала всяких страхов. Я же думаю, что ты уже взрослый парень, скоро бар-мицва у тебя. Но мне не хочется огорчать маму. А убедить ее в чем-то очень сложно.

– Папа,– сказал Рома,– но так же нечестно. Начал рассказывать, а теперь что?

Он пытался переварить в голове эти имена. Янчик и Марыся. Янкель и Мирьям. Рома всегда страдал от того, что он – единственный ребенок