Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер Страница 17

в более любезном тоне. Думаю, он понял, что если я и совершил нарушение, то лишь по незнанию; но я уверен, что прежде всего перемена его отношения была вызвана тем, что я, хотя и держался весьма уважительно, не подавал вида, что хоть сколько-то его боюсь; к тому же на него, судя по всему, с самого начала произвели впечатление мои светлые волосы и светлая кожа — впрочем, как и на всех, с кем я имел тут дело.

Впоследствии я пришел к выводу, что обладание белокурыми волосами считалось здесь большим достоинством; блондины встречались тут в порядке редчайшего исключения, и ими безмерно восхищались и им завидовали. Как бы то ни было, часы у меня забрали — мир был восстановлен, и меня вновь привели в ту же комнату, где ранее подвергали досмотру. Магистрат обратился ко мне еще с одной речью, после чего меня отвели в соседнее здание, которое, как я скоро уяснил, было городской тюрьмой, но где мне была отведена комната, отдельная от остальных заключенных. В комнате находились кровать, стол, стулья, а также камин и умывальник. Там была еще одна дверь, открывавшаяся на балкон, откуда по лесенке можно было спуститься в обнесенный стенами небольшой сад. Человек, проводивший меня в комнату, жестами показал, что я волен сойти в сад и прогуливаться по нему в любое время, когда мне того захочется, а еще дал понять, что скоро мне принесут поесть. Мне позволили оставить одеяла и несколько других вещей, которые я хранил в них завернутыми, но было ясно, что мне следовало смотреть на себя как на узника — и сколько мое заключение продлится, судить я никоим образом не мог. Затем он оставил меня одного.

VIII. В тюрьме

И вот тут-то я впервые совершенно пал духом. Без гроша за душой, я оказался узником в чужой стране, не имея здесь ни единого друга, не зная местных обычаев и языка. Я находился во власти людей, с которыми имел мало общего. И все же, хоть и поглощенный мыслями о моем сложном и сомнительном положении, я не мог не испытывать глубокого интереса к людям, в чье окружение попал. Что должна была означать зала, забитая старыми механизмами, и что значило отвращение, с каким магистрат отнесся к моим часам? У здешних жителей механизмы, если и были, то очень мало. Я не уставал поражаться этому факту, а ведь я пробыл в этой стране не более суток. Технический прогресс достиг тут уровня Европы XII или XIII столетия, не более. Однако, получается, они одно время обладали исчерпывающими знаниями касательно наших самоновейших изобретений. Как же вышло, что, продвинувшись некогда так далеко, они так от нас отстали? И ведь очевидно, что случилось это отнюдь не из-за их неведения. Поглядев на мои часы, они распознали в них именно часы; и забота, с которой сломанные машины были сохранены и снабжены пояснительными табличками, доказывала, что памяти о прошлом своей цивилизации они не утратили. Чем больше я об этом думал, тем меньше понимал, но наконец пришел к заключению, что, вероятно, шахты, где добывали уголь и железную руду, истощились, и в них либо вовсе ничего не осталось, либо осталось так мало, что право пользования металлами было предоставлено лишь высшей знати. Таков был единственный вывод, пришедший мне в голову; и хотя впоследствии мне суждено было убедиться в его полнейшей ошибочности, в тот момент я был совершенно уверен, что он единственно правильный.

Не прошло и четырех-пяти минут, как я утвердился в этом мнении, как дверь отворилась и показалась молодая женщина; в руках она держала поднос, от которого исходил очень аппетитный запах. Я с восхищением смотрел на нее, пока она застилала стол скатертью и ставила на нее блюдо с весьма привлекательного вида кушаньем. Я глядел на нее, и у меня возникало чувство, что положение мое уже вовсе не такое скверное, ибо самый ее вид доставлял великое наслаждение. Ей было не больше 20 лет, роста она была значительно выше среднего, сильная и энергичная, но с необыкновенно тонкими чертами; губы у нее были полные и свежие, глаза темно-карие, окаймленные длинными трепещущими ресницами, аккуратно заплетенные волосы оставляли лоб открытым, нежность и цвет кожи были просто исключительные, фигура стройная, воплощавшая идеал прекрасной женственности, но без тени излишней полноты; и руки ее, и ноги могли бы служить моделью для скульптора. Поставив жаркое на стол, она удалилась, бросив на меня жалостливый взгляд; заметив это (и памятуя о том, какое чувство находится в прямом родстве с жалостью), я решил, что было б славно, если б она пожалела меня еще сильнее. Вернувшись с бутылкой и стаканом, она нашла меня сидящим на койке, с лицом, закрытым руками — живая картина безысходного страданья, и, как все подобные картины, довольно-таки лживая. Наблюдая сквозь пальцы за тем, как она покидает комнату, я мог убедиться, что ей меня очень-очень жаль. Едва она повернулась спиной, я принялся за дело и в два счета расправился с обедом, который оказался просто превосходным.

Она возвратилась примерно через час, чтобы забрать обеденные принадлежности; вместе с ней пришел человек с большой связкой ключей на поясе; поведение его не оставляло сомнений, что это не кто иной, как тюремщик. Позже я выяснил, что он приходится отцом прелестному созданью, принесшему мне обед. Я не больший лицемер, чем остальные, и без конца разыгрывать несчастного не собирался. К той минуте я уже оправился от приступа уныния и встретил тюремщика и его дочь, будучи во вполне веселом настроении. Я поблагодарил обоих за проявленное внимание, и хотя понять меня они не могли, но посмотрели друг на друга, рассмеялись и о чем-то меж собой затараторили; потом старик произнес что-то эдакое, должно быть, шутку, ибо дочка расхохоталась и убежала, предоставив папаше уносить обеденные приборы. Затем меня навестил еще один посетитель, далеко не столь к себе располагающий; мне показалось, о себе он был весьма высокого мнения, обо мне же — не очень. С собой он принес книгу, ручки и бумагу — всё выглядело очень по-английски; и всё же ни бумага, ни печатный текст в книге, ни книжный переплет, ни ручки, ни чернила не были такими, как наши.

Он дал понять, что перед ним поставлена задача научить меня их языку и приступить к обучению нам надлежит немедленно. Это немало меня обрадовало, во-первых, потому, что я бы чувствовал себя гораздо свободней и уверенней,