Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер Страница 15

низко кланялись, и я всякий раз приходил в замешательство, видя, что статуям, воздвигнутым с целью запечатлеть чьи-то незаурядные личные качества или выдающуюся красоту, поклоняются столь истово. Однако я не выказывал никаких признаков удивления или неодобрения, ибо помнил, что «быть всем для всех»[10] есть одна из заповедей Христианского Апостола, которую мне должно соблюдать с особым тщанием. Миновав в очередной раз одну из этих часовен, мы через малое время очутились в селении, выступившем перед нами из тумана, и я забеспокоился, как бы не стать объектом назойливого любопытства, а то и неприязни. Но ничего такого не случилось. Мои проводники мимоходом успевали переговорить со многими из местных, и те, с кем они переговорили, выказывали в ответ изумление. Спутники мои были здесь хорошо известны, и врожденная вежливость, свойственная здешнему народу, не позволяла сельчанам доставлять мне какое бы то ни было беспокойство. Однако не глазеть на меня они не могли, равно как и я на них. Могу сразу сказать о том, в чем убедил меня последующий опыт: при всех присущих им недостатках и чудовищной ошибочности их воззрений на многие предметы, физически все они являли собой замечательные образцы человеческой породы, лучшие из всех, с кем мне приходилось сталкиваться.

Селение в точности походило на покинутое нами, разве что было гораздо больше. Улицы были узкие и немощеные, но отменно чистые. Рядом со многими из домов рос виноград, и на некоторых строениях красовались вывески с намалеванными бутылью и бокалом, так что я ощутил себя почти как дома. Даже на этой далекой окраине человеческого общества существовала чахлая поросль лавчонок, пускавших корни и худо-бедно прозябавших, пусть и в климате, для коммерции весьма неблагоприятном. Всё было, в общем, как в Европе, разница была заметна лишь в мелочах. В одном окошке я с удовольствием увидал несколько бутылей с леденцами и цукатами для детей, только леденцы были в виде пластин, а не витых палочек, и цвет у них был синий. В домах побогаче стеклянная посуда имелась в изобилии.

В заключение должен сказать, что физическая красота здешнего народа меня просто поражала. Никогда и нигде не видал я ничего, хоть немного с нею сравнимого. Женщины все были сильные, энергичные, с поистине царственной походкой; у каждой голова сидела на плечах с грацией прямо-таки невыразимой. Каждая черта в их наружности отличалась законченностью; веки, ресницы, форма ушей едва ли не у всех могли считаться пределом совершенства. Цвет кожи был таким же, какой можно видеть на прекраснейших итальянских картинах: чистейший оливковый, подсвеченный румянцем, свидетельствующим об отменном здоровье. Выражение лиц у них у всех было просто божественное; и когда они взглядывали на меня, робко, явно в большом смущении, но с чуть приоткрытыми губами, из головы у меня разом улетучивались все мысли об их обращении, уступая место чувствам куда более земным. Ослепленный, я переводил взор с одной на другую, и чувствовал лишь, что, на какую ни посмотрю, именно она — прекраснейшая из всех, кого я видел доселе. Даже женщины в возрасте все еще оставались привлекательными, облик же старых, седовласых женщин, стоявших в дверях домов, дышал чувством собственного достоинства, если не сказать царственностью.

Мужчины тоже были все статные красавцы. Я всегда наслаждался зрелищем красоты и благоговел перед нею; но я просто терялся при виде таких великолепных образчиков человеческой породы: этот тип соединял в себе все лучшее, что было в египтянах, греках и итальянцах. Детей было бесчисленное множество, и все чрезвычайно задорные и веселые; вряд ли нужно говорить, что и им в полной мере была присуща характерная для этого народа красота. Я попытался знаками выразить моим проводникам восхищение и радость, и они, поняв, также были очень довольны. Все здесь казались вполне удовлетворенными своей наружностью, и даже самые бедные (а особо богатых тут и не замечалось) выглядели весьма ухоженными и опрятными. Я мог бы посвятить многие страницы описанию их одежд и украшений, равно как сотен деталей, поразивших меня со всей силой новизны, но мне, пожалуй, не стоит слишком на этом останавливаться.

Когда мы миновали эту деревню, туман рассеялся, и стала видна величественная панорама заснеженных гор и примыкающих к ним предгорий, тогда как впереди нет-нет да и открывались взору в отдельных промельках великие равнины, которые я обозревал накануне вечером. Местность была хорошо возделана, на каждом пригодном клочке земли были посажены каштаны, ореховые деревья и яблони, с которых как раз сейчас собирали яблоки. Козы паслись кругом в изобилии, а также и малорослые черные коровы, бродившие на пойменных лугах близ реки, которая с каждой милей становилась всё шире и бежала меж куда более просторных равнинных участков, холмы же отступали всё дальше. Я заметил нескольких овец с округлыми мордами и необыкновенно длинными хвостами. Собаки здесь тоже носились во множестве, и очень похожие на английских; кошек я не видел: видимо, здесь эти Божьи твари не были известны, и отсутствие их возмещали собаки, наподобие мелких терьеров.

Потратив на дорогу, считая с выхода, примерно 4 часа и миновав по пути еще два или три селения, мы пришли в довольно крупный город, и тут мои проводники сделали ряд попыток что-то мне втолковать, однако я даже в намеке не уловил, о чем идет речь, за исключением того, что мне не надо беспокоиться за свою безопасность. Избавлю читателя от описания города, могу лишь посоветовать ему мысленно представить себе Домодоссолу или Файдо[11]. Меня привели к главному магистрату, и по его указанию я был помещен в комнату, где уже находились двое других людей — они, первые из до сих пор мною виденных, не были ни здоровяками, ни красавцами. И действительно, один из них явно был далеко не здоров: его донимали приступы страшного кашля, несмотря на отчаянные усилия, которые он прилагал, чтобы их подавить. Второй выглядел бледным и больным, но держался с удивительным самообладанием, и понять, что с ним такое, было невозможно. Они не могли скрыть изумления при виде человека, очевидно, бывшего чужеземцем, но оба были слишком больны, чтобы попытаться завязать со мной общение и сделать в отношении меня какие-либо выводы. Их обоих вызвали первыми, а примерно через четверть часа мне было предложено последовать за ними, что я и сделал, не сказать чтобы совсем без боязни, но, прежде всего, сгорая от любопытства.

Главный магистрат имел весьма почтенную внешность: у него были белоснежные волосы и такая же борода, а на лице написаны здравомыслие и проницательность. Минут