Девочка с косичками - Вильма Гелдоф Страница 8

Несколько месяцев назад мы переехали в пустующий дом на Оликанстрат, где раньше жила одна еврейская семья, бежавшая в Англию. Оставаться на Брауэрсстрат мама побоялась. Фрицы обязательно вернутся, сказала она, и на этот раз за ней. Ведь она прятала у себя евреев. Мы называли их гостями, но на самом деле то были беглецы. В нашем доме пока никто не живет, мама ищет квартирантов.

– Привет! – говорю я и упираюсь носком ботинка в землю, чтобы не упасть. Но со своего велосипеда не слезаю. Точнее, не со своего, а с маминого: он у нас теперь один на троих.

Когда-то мы вместе играли – мы с Трюс и Петер со старшим братом Стейном. В последние годы я редко видела Петера, хотя как раз тогда он стал мне нравиться. Он ужасно симпатичный: одновременно мужественный и милый, такой может заполучить любую. Сейчас он непринужденно стоит, засунув руки в карманы пальто, и внимательно глядит на меня.

– Поосторожней с велосипедом. Своего мы уже лишились.

– У вас мужские велосипеды, – говорю я. – Они фрицам нужны в первую очередь.

– Вы как, переехали? – спрашивает он.

Я разглядываю родинку у него над бровью.

– Да, временно. На всякий пожарный.

– И правильно сделали, – говорит Петер. – Эти сволочи уже арестовали и увезли немало ваших товарищей по партии. СД потребовало, чтобы мэрия составила для них список всех харлемских коммунистов.

У меня екает в груди.

– Откуда ты знаешь?

– Это все знают, – усмехается он. Очень мило усмехается.

Конечно, Петеру известно, что моя мама – коммунистка. До оккупации она регулярно вывешивала в окне нашего дома партийные воззвания. Но я никогда ему не рассказывала, что мы прячем у себя людей. Иногда он натыкался на кого-то из них. «У нас гости», – объясняла я тогда.

В нашем новом пристанище всего-то и мебели, что стол, четыре стула, диван и две кровати. Можно не опасаться, что на такое убожество позарятся местные нацисты[11].

– Куда собрался? – Я указываю на полупустую сумку, болтающуюся у Петера на запястье.

Петер делает шаг ко мне и облокачивается на руль велосипеда.

– Покупки отнести, – отвечает он. – Для семьи Гротьес.

– Гротьес?

Он кивком указывает в сторону дома чуть поодаль.

– Муж и жена, евреи.

– Им надо найти убежище! Их скоро арестуют и вышлют в…

– Да ладно, без паники! К тому же они старики и не захотят прятаться.

Я вздыхаю. Взгляд останавливается на ладони Петера, что лежит на моем руле. У меня внутри все тает от этой большой, сильной руки.

– А ты не хотел бы делать больше? – сиплым голосом спрашиваю я.

– Как ты?

В его взгляде проскальзывает восхищение.

Я слегка качаю головой. Нельзя болтать о том, что я – мы с Абе – вот-вот собираемся сделать, но, черт возьми, это же Петер! И я отвечаю:

– Да. Как я.

Петер улыбается. Его рука на пару сантиметров пододвигается к моей.

– Помнишь ту нашу выходку в Харлеммерхаут? – говорит он. – На митинге Мюссерта?[12] Как мы перерезали кабели усилителей? Ха!

Я тоже улыбаюсь.

– А помнишь, как толпа, сотни людей, стала бренчать велосипедными звонками? – Моя рука на полсантиметра подползает к его. – Хочешь участвовать в таких акциях почаще?

«Скажи да, – думаю я. – Скажи да!» Но Петер молчит.

Он отпускает руль, вынимает из кармана губную гармонику и прикладывает ко рту. Из нее вырывается громкий, фальшивый звук. Потом он говорит:

– Из речи этого подлеца никто и слова не разобрал!

– Сыграешь мне песенку? – прошу я.

– В другой раз.

– Обещаешь?

Мы встречаемся взглядами и смеемся – из-за обещания, из-за той выходки. А может, потому, что нам просто приятно смеяться вместе.

– Хорошая была акция, правда? – говорю я.

– Это точно. – Петер прячет руку с гармоникой обратно в карман. – Хотя боевики[13] из НСД и постарались на славу.

Я киваю. Несколько школьников тогда угодили в больницу.

– Тебя это пугает? – спрашиваю я. По моему голосу понятно, на какой ответ я надеюсь.

– А ты как думаешь? – Петер хохочет. Он снова берется за руль, слегка наклоняется ко мне и щурит глаза. – Нет, милая Фредди, конечно, нет.

«Милая Фредди». Когда он так меня зовет, сразу подгибаются коленки и заходится сердце.

– Я такой же, как ты, – говорит он. – За словом в карман не лезу, и сам черт мне не страшен…

Я про себя ничего подобного не говорила, но приятно, что он так обо мне думает.

– …и все же…

– Петер! – В дверях бакалейного магазина возникает его отец с сигаретой в углу рта. Скрюченный старик, страдающий ревматизмом и болезнью легких. – Магазин закрывается, а ты еще не все доделал, олух несчастный! – Он заходится булькающим кашлем.

Петер снова поворачивается ко мне.

– А вот и он!

– Без тебя он как без рук, – говорю я.

– Только он сам этого не понимает, – с улыбкой отвечает Петер.

Трудно, наверное, жить с таким отцом, думаю я. Но заставляю себя вежливо улыбнуться и кричу: «Здравствуйте, менейр Ван Гилст!» – хотя на ответ рассчитывать не приходится. Мама говорит, мы для него – сброд, потому что она в разводе. Так что я всегда веду себя с ним особенно вежливо. Мама тоже, но в его лавке она и мешка муки не купит.

Над нами раздается гул самолетов. Мы задираем головы, но небо пасмурное, ничего не видно, и сирена воздушной тревоги молчит.

– Смотри! – шепчу я.

По другой стороне улицы идут двое немцев в форме. Переходят дорогу и заходят в бакалею. Оттуда пулей вылетает серая кошка. Отец Петера идет внутрь вслед за солдатами. Вот как! Значит, он как ни в чем не бывало обслуживает фрицев? Хотя не исключено, что он не может отказаться. Кто знает?

Петер переводит взгляд с солдат обратно на меня.

– У меня просто нет времени, – говорит он.

– На что?

– Чтобы заниматься тем же, чем и ты!

Мне хочется дотронуться до его руки. Но я останавливаюсь. На ум приходят мамины слова, и я говорю:

– Мир больше твоего отца! Стейн ведь тоже может помочь ему в магазине.

Петер засовывает руки в карманы.

– А где ты видишь Стейна? Он сейчас работает за городом, у одного фермера, даже ночует там. Здесь почти не бывает.

– А, – говорю я. – Жалко.

Вдвойне жалко! Я бы и рада свести Стейна с Трюс. Стейн и Трюс, Петер и я – как было бы чудесно! Но Трюс не слишком романтичная