Дочери служанки - Сонсолес Онега Страница 66

Инес уменьшилась в росте и прибавила в весе, ее фигура утратила талию и оплыла и сверху, и снизу, а грудь усохла. Он не знал, следует ли она моде, соответствует ли новым временам, все так же нежен ли ее характер, который он так любил, и тверды убеждения, которые в те времена так редко встречались среди женщин.

Донья Инес никогда не присылала ему фотографии – ни свои, ни детей.

Он почувствовал головокружение, подумав о Леопольдо, которого видел только новорожденным. И страх, представив, что Хайме стал таким же высоким и солидным, как он сам. Любопытство вызывала Каталина, и острой болью отзывалась мысль о Кларе, дочери служанки. Он подумал, что надо бы увидеться с Ренатой и Доминго. О том, что они умерли, ему никто не сообщил.

Несмотря на холод, руки у него вспотели. С ним всегда так было, когда он волновался, и ему это очень мешало.

Он вытер ладони о брюки.

Сидя в машине, которая везла его к замку, он открыл газету, но поскольку никак не мог сосредоточиться, закрыл ее резким движением.

Измученный, он задремал, уткнувшись в воротник, от которого слегка несло затхлостью, приобретенной за долгие часы путешествия, пока не ступил на твердую землю.

Издалека замок Святого Духа казался похожим на видение Девы[60] среди буйной растительности Пунта до Бико. Башни замка надменно возвышались над кронами деревьев, напоминая нынешнему миру, что они стояли здесь всегда. Дон Густаво попросил остановиться и пошел пешком по аллее с чемоданом в руках и в плотно надетой шляпе.

Воздух наполняли запахи Галисии. Влажной земли и дыма от сжигания листьев; мясных пирогов из кухонь и лесных деревьев, которые расступались, открывая проход к морю, – он уже забыл, что оно так близко, – где виднелись несколько припозднившихся баркасов, а на горизонте ясно различалось торговое судно, чей величественный силуэт выступал над устьем реки.

Дойдя до ограды, он почувствовал, что у него горло сдавило от волнения и страха. Он стоял и смотрел на великолепный фасад дома в окружении садов. Они были такими же, разве что разрослись еще больше благодаря дождям и весенним радостям. Из тонких корней дикого винограда тянулись вьющиеся стебли, которые сплошь покрывали стены часовни.

Он толкнул калитку и с облегчением обнаружил, что она не заперта. Прошло двадцать четыре года с тех пор, как он уехал, и теперь он стоял на пороге своего дома.

Он чувствовал себя чужаком, а совсем не разбогатевшим в Америке испанцем, заработавшим уважение, прочный престиж и баулы, полные драгоценностей. Он чувствовал себя иностранцем, а не удачливым эмигрантом, возвратившимся, как обычно пишут в стихах, в соломенном сомбреро и гуайабере[61].

– И вот я здесь, – сказал он вслух.

Он ускорил шаги.

Он не поднимал взгляда от влажной травы, пока не дошел до главного входа; там он несколько раз негромко постучал в дверь костяшками пальцев.

– Кто там? – спросил чей-то голос с кубинским акцентом.

Дверь открыла Лимита, и то впечатление, которое произвел на нее дон Густаво – облысевший, но по-прежнему величественный, крепкий, как тростник, в свои пятьдесят лет, – едва не заставило ее упасть в обморок.

Она побежала вверх по лестнице за доньей Инес, которая в тот день не вставала с постели после сиесты, потому что у нее болели почки. Она позвала ее и подождала, когда ей разрешат войти.

– Сеньора, – сказала она, просунув голову в дверь.

– Проходи, проходи. Что там у тебя, говори.

– Сеньор вернулся.

– Какой сеньор?

– Сеньор Вальдес, – ответила служанка, широко открыв глаза, и, не мигая, глядела на хозяйку.

– Не надо шутить с серьезными вещами. Прошу тебя, Лимита!

– Сеньора, – служанка понизила голос, чтобы ее не услышали, – жизнью вам клянусь. Дон Густаво внизу. Он не просил меня вам доложить, я сама подумала: надо вам сказать.

– Где он?

– У дверей. Там я его оставила.

– Сейчас же спускайся. Я скоро приду.

Донья Инес вскочила с постели, посмотрела в зеркало, поправила волосы и быстро скинула черное платье. Она достала из шкафа другое, небесно-голубого цвета, с заниженной талией и бантом у шеи и обулась в туфли на невысоких каблуках, которые гулко, словно колокола, стучали по деревянному полу. Из комода она вынула куртку из тонкой воловьей кожи и набросила ее на плечи. Потом тронула запястья капелькой духов с ароматом розмарина.

Она дрожала от страха.

Она спустилась по лестнице, считая ступеньки и стараясь ступать так, чтобы шаги не обнаружили ее напряжения. В прихожей она увидела со спины знакомые очертания того, кого она помнила своим мужем все эти почти шесть тысяч дней его отсутствия. Он почувствовал, что она уже здесь, обернулся и посмотрел ей в глаза.

Донья Инес подошла ближе настолько, насколько посчитала уместным.

– Ужин подают в восемь.

В последующие несколько часов в замке Святого Духа царила мертвая тишина.

Не слышалось ни движения воздуха.

Ни дыхания обитателей.

Служанки укрылись в кухне. Лимита оповестила Марию Элену, и ту охватила дрожь, которая все не проходила, и, как это бывало с ней во времена предприятия «Диана», на нее напала такая сонливость, что тяжело было разомкнуть веки. Она распахнула окно настежь и высунулась на улицу, чтобы выгнать вновь появившихся демонов.

Они ждали распоряжений от доньи Инес, но сеньора плакала, закрывшись у себя в комнате. На террасе Сиес она искала ответы на свои вопросы, не понимая толком своих чувств.

Дон Густаво направился в библиотеку, пройдя большую гостиную, где ему надлежало перекреститься перед портретом деда, дона Херонимо. Все выглядело так, как он оставил. Донья Инес не внесла никаких заметных изменений. Он закрыл дверь и сел на стул за письменным столом. Достал сигарету, раскурил ее и задумался о жене. Она по-прежнему была красива. Возраст лишь слегка коснулся ее. Она не утратила стройности, в ней не было никаких признаков старости. Она была его первой любовью и будет последней, поскольку в эти часы тишины дон Густаво решил: он никогда больше не уедет из Пунта до Бико, а значит, будет с ней.

Письмо доньи Инес, где она сообщала о будущей свадьбе сына Хайме, пришло в Гавану в положенное время, все давно к этому привыкли. Так было всегда. И как всегда, дон Густаво его прочел. Он ни одного письма не оставлял не прочитанным. И отвечал на каждое.

В доме на улице Агуяр он вызвал служанку в столовую, где завтракал, и попросил еще сока и кофе. А также портсигар.

Он был крайне недоволен.

Он вдохнул аромат табака, провел