Славные подвиги - Фердиа Леннон Страница 40

– Тебе сколько лет? Ты думаешь, актеры настоящими мечами дерутся? Мы их красим, знаешь ли.

Она показывает на ведро мерцающей жидкости.

– Да, конечно. Я просто впечатлен.

– Соображаешь, – говорит Алекто, лучась улыбкой.

Она ведет нас в соседнюю комнату, посмотреть на задники. Гелон захотел для каждой пьесы расписной задник. Для “Медеи” сделали роскошную спальню, всю в коврах и подушках, и мне нравится, что на стенах нарисованной комнаты висят картины. Я присматриваюсь поближе и замечаю, что на одной из них ребенок, и говорю это Гелону, а он кивает, пристально глядя на нее.

– Это он придумал. – Алекто показывает на одного из ливийцев. На того мужика, который мне рассказывал, как потерял мамку, когда их везли через пустыню. Вид у него беспокойный. Как будто он боится, что будет, если ему припишут какую-то заслугу.

Гелон подходит, достает из кошеля монетку, отдает ливийцу и многословно его благодарит, а тот кланяется. Что-то мне подсказывает, что комплимент его трогает больше денег. Лицо ребенка на картине, висящей над кроватью, – виртуозный штрих. Его можно не заметить. Можно посмотреть весь спектакль и не заметить, что оно там есть, но мне кажется, каким-то образом ты почувствуешь, что оно есть, и, если случится увидеть его краем глаза, то уж вряд ли забудешь.

Задник для “Троянок” знакомый – сверкающие стены какой-то крепости с потеками крови на башне, – но для нашего спектакля Алекто кое-что подрисовала. Теперь в стене пробоины, по бойницам расползаются трещины, и пламя ползет вверх, будто красный плющ. Я и представить себе не мог, что здания могут быть такими живыми, но от того, как покорежены эти стены, кажется, что они – чудище, которое корчится в предсмертных муках. Троя горит, истекает кровью, встречает свой конец. От одного взгляда дрожь берет; покосившись на Гелона, я вижу, как он снова роется в кошеле. Алекто посмеивается себе под нос, довольная видом наших охваченных печалью лиц, потому что мы и мечтать не могли, что так здорово получится, но мне нехорошо. Нет, мне прямо-таки жутко, и я отвожу глаза и прошу ливийца, чтобы заворачивал. Пора убираться отсюда. Потому что теперь, когда реквизит готов, надо зазывать людей на пьесу.

Гелон рассчитывается с Алекто. Она говорит, что ливиец возьмет телегу и отвезет и нас, и костюмы с задниками. Разумно, да и неудивительно – места наши вещи занимают много, уверен, она хочет от них поскорее избавиться.

– Подождите! – говорит она.

Мы уже во дворе, и я почти запрыгнул в телегу с реквизитом. Ливиец надевает на мула упряжь, а Гелон достает из кармана что-то зеленое – яблоко, наверное, или овощ какой, – угощает мула и чешет его за ушами.

– Вы серьезно собрались ставить этот спектакль?

– Конечно.

– Со зрителями?

– Ну да.

– В этом сраном карьере?

– Мы же это уже обсуждали, – говорю. – Чтобы у Алекто был склероз? Ни в жизнь не поверю.

– Вы с ума сошли. Вы же понимаете, да?

– Пока, Алекто!

Но вожжи-то у ливийца, так что с места мы не сдвигаемся.

– Лампон, заткнись, – говорит Гелон.

Я смотрю на Алекто и понимаю, что он прав. Она не просто пытается нас отговорить. Тут что-то посерьезней.

– То, что вы купили, – в числе моих лучших работ, – говорит она. – Не хуже, чем в Афинах. Не сомневайтесь.

– Мы знаем. Спасибо.

Она трясет головой, будто начинает злиться – то ли на себя, то ли на нас:

– В карьере! Никто не придет, вы же понимаете?

– Придут, – говорит Гелон со странной уверенностью, и Алекто пристально смотрит сначала на него, потом на телегу, груженную своими творениями.

– Когда все начинается?

Мы отвечаем, и она кивает, разворачивается и уходит.

– Наглая сука, – говорю.

Раб-ливиец сверлит меня взглядом, тянет за вожжи, и мы трогаемся, отправляясь в путь по Сиракузам.

– Ну и как мы найдем зрителей?

– Расскажем всем про спектакль.

– Чудненько.

И так нам приходится работать зазывалами. По пути к дому Гелона мы кричим про спектакль прохожим. Орем, что в город приехало потрясающее представление, последняя пьеса Еврипида, и она будет только один раз, в карьере Лаврион. Люди таращатся на нас в недоумении. Полагаю, впечатление мы производим не лучшее: два голяка на телеге, запряженной мулом, едут и орут. Ливиец, кажется, не в духе. Ни слова не сказал с тех пор, как мы тронулись. Не стоило мне называть Алекто сукой, но быть режиссером – та еще нервотрепка, ну бывает, вспылишь иногда. Так я и говорю ливийцу, и еще что не надо обижаться на пустяки, иначе в этом деле никак. Он только моргает и сжимает вожжи покрепче. Но, когда мы оставляем задники и костюмы у Гелона, ливиец говорит, что завтра за нами заедет и подбросит до карьера.

– Молодчина, – говорю. – Далеко пойдешь.

Ливиец уже направляется обратно к Алекто, и мы продолжаем зазывать уже пешком. Сначала идем на рынок, но там уже столько купцов орет, что подробности о нашем представлении теряются за ценами на сыр, соленую рыбу и все остальное, что народу впаривают.

– Нас не слушают, – говорю.

Гелон кивает, но не останавливается. Он застенчивый, что пиздец, даже как-то весело смотреть, как он подходит к людям со своим обычным тоскливым выражением лица и спрашивает, любят ли они трагедию. У него ни красноречия, ни хитрости, но я, как бы ни улыбался во весь рот и ни прыгал, справляюсь не лучше. Но все же мы продолжаем. Я вижу парочку туристов у камня-плахи. Того, пурпурного, где Никия казнили. Тот же экскурсовод стоит и треплется, и история стала еще странней. Теперь Никий не просто умолял о пощаде, он еще и обоссался. В следующий раз, наверное, обосрется, а там кто знает. Может, это я расстроен от того, как сложно быть зазывалой, может, еще что, но я к нему подхожу.

– Брехня это все.

Туристы отступают.

– Прошу прощения, – говорит экскурсовод, – но это частная экскурсия.

– Лампон! – Это Гелон меня зовет. Что я творю? Что мне до Никия? Он же просто богатый мудак, который поставил на самого себя и проиграл.

– Вам надо вернуть деньги, – говорю. – Не было такого.

Туристы переглядываются между собой, потом смотрят на экскурсовода. Смотрят все еще опасливо, но, кажется, есть и подозрения. Будто они хотят, чтобы экскурсовод защищался.

Тот, кажется, понимает, потому что говорит, запинаясь:

– Было.

– Не-а.

Он смотрит на туристов:

– Говорю вам, он обмочился. Не сильно, но все же.

– Зачем ты врешь?

Это Гелон. Он на добрую голову выше экскурсовода, которому приходится задрать шею.

– Что ты сказал?

– Мы все видели, как Никий