Славные подвиги - Фердиа Леннон Страница 39

спрашиваю ее о Сардах и о жизни до того, как ее взяли в рабство. Даже в темноте видно, как она оживляется, услышав о доме; она бросается рассказывать, не жалея дыхания, о городе и его улицах, о пекарнях и храмах, о руках своего отца и об оранжевом холме за домом, который по утрам пылал, как факел. Мы говорим по очереди: я – о том, что сделаю, она – о том, что делала и видела. Так пылко, что я готов поверить в великий город Сарды и готов поверить в роскошь нашего будущего, но что невероятно – так это то, что здесь и сейчас мы стоим лишь в паре шагов друг от друга, и часто я не уверен, что она настоящая, пока не протяну руку и не дотронусь до нее, не ощупаю ее теплое тело.

После этих встреч у меня слегка кружится голова, и я иду, спотыкаясь, на рынок, работать утреннюю смену. Теперь старшие грузчики меня знают, и я таскаю ящики на постоянной основе. Они кажутся легче. Груз, от которого я пару недель назад пыхтел, кряхтел и извивался, теперь поддается без проблем. Я чувствую, как жилы у меня в руках выступают, как веревки, и хотя до Гелона мне далеко, я силен как никогда. После работы я забегаю домой, занести завтрак для мамки и припрятать деньги в башмаке под кроватью, и направляюсь в карьер.

К тому времени, как я дохожу до перекрестка, солнце только начинает вылезать из-за Эпипол, но мой рабочий день уже закончен. Иногда я прихожу первым. Иногда – последним, и слышу смех прежде, чем кого-то вижу: это дети вокруг тачки носятся. Дарес болтает с Гелоном, тот слушает, довольно улыбаясь, а я думаю: мы точно Еврипида спасаем? И все-таки представление идет на лад. Каждое утро мы раздаем еду и сразу приступаем к сцене – чем сочнее, тем лучше. С музыкой мы пока так и не разобрались, что очень странно, учитывая, сколько денег мы потратили на все остальное. Вместо этого у нас мелодии напевает Гелон, а с ним – дети, будто второй хор, но, как ни странно, получается подходяще. Дарес, наверное, заставляет их репетировать, потому что хор звучит куда гармоничнее, чем раньше – не хуже хора из детей аристосов, какие иногда выступают на фестивалях, – и лучше становятся не только дети, все актеры не отстают.

Мы продолжаем их подкармливать, и по ним заметно. Даже незнакомец сразу поймет, какие афиняне – актеры: по полноте щек, по ровным спинам. Пока наша труппа отъедается, остальные пленники хиреют только сильнее. По виду они высохли и потрескались не меньше, чем листья, прилетающие в карьер с растущих над ним деревьев. Мы везем тачку мимо, накрыв еду плащами, но они, конечно, знают, что происходит. Дико подумать, что мы правда верили, что можем держать все в тайне, – наверное, просто притворялись, что верили. Но все-таки, что они могут сделать, кроме как держаться подальше? Мы с Гелоном носим дубинки, но эти пленники так ослабели, что с ними и дети справятся. Но сильнее, чем их тела, сломлен их дух. У них ничего не осталось; они теперь даже особо не боятся. Как будто их уже не трогают ни страхи, ни желания. Ну да, если дать им еды, они поедят, но я даже не уверен, что им хочется. Все, что от них осталось – гаснущий уголек, и раздуть из него пламя нужно постараться, а мы не стараемся.

Битон больше не показывается, и единственное, что теперь мешает репетициям, – резко испортившаяся погода. То и дело льет как из ведра, а Гелон не хочет, чтобы дети мокли. Его-то мальчонка, Гелиос, все время болел и кашлял, и я хочу ему сказать, что эти дети – не он, они здоровые, сильные, выдержат; но что-то меня останавливает. И все же, несмотря на постоянные перерывы, спектакль приходит в форму. Медленно, как муравьи, таскающие камни вдвое тяжелей себя, мы движемся вперед, сшиваем вместе обрывки сцен, и, хоть мы и режиссеры, но и афинянам даем слово, и детям, и трудно сказать, все ли так, как нам кажется, потому что все похоже на сон, и я мало сплю, но зачастую я плачу, слушая их речи, особенно из “Троянок”, постоянно прикрываю лицо краем плаща или краюхой хлеба, чтобы дети не видели. Всегда есть над чем поработать: какая-то деталь, которую мы упустили, сцена-связка, о которой мы совсем забыли, или кусок диалога, который даже Нума не помнит, поэтому надо сочинять самим, обсуждать и спорить, какие будут слова. Дело есть всегда.

Но однажды его не находится. Однажды солнце садится, обливая хор болезненно ярким светом, дети гудят музыкальный аккомпанемент, первые карьерные крысы выбегают, почуяв, что вечеру недолго осталось, а Гекуба поднимает взгляд к небу и ревет свои последние слова.

А мы с Гелоном переглядываемся и улыбаемся, потому что спектакль готов.

Теперь дело за зрителями.

20

Алекто приглашает нас войти, и ливийцы выкладывают свою работу на деревянные верстаки, чтобы мы оценили. Я хмурюсь и приглядываюсь к каждому предмету, задумчиво потирая подбородок, но, если честно, все охуенно. По костюму и по маске для каждого актера, даже для хора. Самый потрясающий наряд – для Елены. Блестящее одеяние, струящееся, пурпурное, с бабочками и розами, вышитыми золотой нитью – страшно представить, сколько оно стоит, если краска настоящая.

– Это что, тирский пурпур?

Алекто смеется и качает головой:

– А ведь не отличить, да? – Она показывает влажно блестящий фиолетовый комок, напоминающий сердце. – Это свекла и один секретный ингредиент.

Маска Елены – тоже что-то с чем-то: алые губы, скулы слоновой кости. Я попросил Алекто сделать прорези для глаз пошире, потому что у актера глаза зеленые, прямо как у Елены, и, хоть она и посмотрела на меня как на идиота, но получились не прорези, а целые пропасти. Зеленые, как ящерица, глаза Пахеса можно будет разглядеть без проблем, и, по-моему, эффект будет хороший.

Разнообразие большое. Тряпки троянок лежат рядом с вычурными одеяниями знатных коринфянок из “Медеи”. Золотая корона царя Коринфа на груде сверкающей брони и деревянное оружие – странно видеть, как предметы, созданные, чтобы обозначать персонажей, лежат пустые, бесхозные, а завтра они на миг соединятся с афинянами и заискрятся жизнью. Пока они не живые, но пульсируют ожиданием – и одеяния, и короны будто вздрагивают, как весенние цветы, ждущие, когда объявятся пчелы.

– Это же просто дерево, – говорит Гелон,