Сестры Мао - Гэвин Маккри Страница 40

После гостиницы была череда квартир по всему Лондону, а затем, когда ее родители вступили в странствующую театральную труппу, череда пансионов и (на какое-то время) фургонов; как и прежде – сотня правил, призванных уберечь ее, дочь изгнанных из общества родителей, от пропажи.

Она была убеждена, что в это время возникли все ее проблемы. Ее нездоровое желание принадлежать самой себе. Ее страх оказаться не в том месте или не попасть в нужное. Ее нездоровое увлечение всем новым. Ее вера в то, что настоящее можно терпеть только ради будущего. Ей часто снился кошмар, в котором она рисковала потерять свою роль в плане, и поэтому составляла их бесконечно, – именно этим она и занималась, когда не спала.

Только в интернате, на котором настояли и который оплачивали ее бабушка и дедушка, она впервые почувствовала себя в потоке, против которого плыть не хотелось. Там, на побережье Сассекса, в викторианском особняке, в поместье, которое они называли Маунтфилд, все соответствовало природе и Божьему промыслу и вело к хорошему финалу: популярности, успеху, связям.

Общежитие для девочек стало первым местом, где она почувствовала себя по-настоящему потерянной, то есть по-настоящему дома. Там родители не имели над ней никакой власти. Она была вне контроля мальчиков и мужчин. Здесь было много правил, но учителя, следившие за их соблюдением – следившие постоянно, в том числе через глазок, – делали это, понимая, что их собственное поведение, как единственных взрослых в этом маленьком царстве, также оценивается ученицами и может стать достоянием большого мира, поэтому они с удивительной щедростью давали девочкам свободу в том, что касалось формирования и принятия их собственных личностей.

Девочки из Маунтфилда, которых напомнили ей девушки, работавшие в комнате коммуникации в Сорбонне, больше привыкли к домашнему уюту, чем она. Они считали, что кровати, ванные и классные комнаты ужасны, а она находила их вполне приятными. Они ели дома регулярно и не привыкли к голоду, как она, чья мать никогда не наедалась досыта, всегда была недокормленной и поэтому не так остро страдала от плохого питания. С одной стороны, общаться с девочками ей было неприятно, потому что они происходили из среднего класса и принимать их она не хотела. Но, с другой стороны, многое из того, что она в них находила, ее восхищало. Они были сдержанными, но в то же время грубыми (зачастую одновременно). Они были вежливы и учтивы в манерах, но при этом пронизаны агрессивной наглостью. Они были пуританками, но со своим пониманием секса и стиля. Ее план состоял в том, чтобы игнорировать их презрение к иностранцам и рабочему классу, их невротический страх перед бедностью, и работать над тем, чтобы приблизить их к тому типу среднего класса, стать которым решила она сама, – игроком ревущего, пьющего, обложившегося книгами и обсуждающего журналы дивизиона; человеком, который знает настоящий смысл жизни.

Так она стала популярной. Если какая-то девушка показывала, что ей интересно с ней подружиться, Ева задирала нос ровно настолько, чтобы поставить себя выше нее. Затем, когда девочка добивалась ее одобрения, она включала обаяние – то, что учителя называли характером, а на практике было просто способностью навязывать свою волю.

Жизнь в Маунтфилде была иерархичной в том смысле, что все, что в нем происходило, было правильным; поэтому ей надо было быть уверенной, что она определяет, что именно произойдет, пусть даже из-за этого иногда ей приходилось быть жестокой. У нее была пара стервозных соперниц, но в целом ее отношениям, как только они установились в правильном русле, были свойственны дружба и сотрудничество, порой интерес, всегда – ласка, но никогда – секс. Она и девочки помогали друг другу как в хорошем, так и в плохом и вместе добились огромных результатов. Без их благосклонности она не стала бы ни старостой общежития, ни старостой школы, ни одной из первых пятнадцати. Она обожала их, это были ее люди, и она с ужасом думала о том, что ей придется с ними расстаться.

Единственное, что мешало ей полностью раствориться в Маунтфилде и тем самым сделать его своим домом, была Айрис. В той же степени, в какой Еву принимали и одобряли, Айрис отталкивали и не пускали. В интернате она была чужой, проходящим мимо посетителем. Вокруг нее витала аура потусторонности; в ее взгляде читалось, что она находится в какой-то другой плоскости. Она выглядела безжизненной, мрачной. Иногда во время обычного разговора у нее дергался глаз или дрожали губы. Когда ее вызывали выступить перед классом, она повторяла одну и ту же фразу снова и снова или произносила ее задом наперед без всякой причины. Если ей удавалось завязать дружбу, она разрушала ее ложью. Ее выдумки были настолько необычными, настолько ошеломляющими в своей нереалистичности, что девочки стремились с ней не сближаться, это оправдывалось тем обстоятельством, что Айрис сама не могла определить, где заканчивается действительность и начинается вымысел. Хуже всего было то, что она мочилась в постель. Матрона обтянула ее матрас полиэтиленом, но не разрешила стирать ее простыни чаще, чем раз в неделю, и в результате от Айрис постоянно пахло мочой.

Долгом Евы было защищать младшую сестру, помочь ей ассимилироваться, быть с ней, чтобы та не чувствовала одиночества. Но на самом деле она относилась к ней с той же опаской, что и все остальные. Когда девочки осторожно обходили Айрис, Ева следовала их примеру.

– Это же твоя сестра? – спрашивали у нее.

– К сожалению, – говорила Ева и шла дальше, не оглядываясь.

Дома Ева могла терпеть Айрис, но в Маунтфилде она обнаружила, что презирает ее. Айрис сдерживала ее, не давала ей как следует влиться в жизнь. Айрис была связующим звеном с тем хаосом, который творился в жизни родителей. От нее нужно было избавиться.

Однажды утром староста общежития Айрис разбудила Еву и сказала, что Айрис упала с кровати. Такое случалось довольно часто, но в этот раз на простынях была кровь.

– Я думаю, у нее пошла кровь из носа.

Придя к Айрис, Ева обнаружила, что та сидит на стуле у кровати в оцепенении. Язык у нее распух, по подбородку, ночной рубашке, наволочке и простыне была размазана кровь.

– Господи, что ты наделала, Айрис?

Ева подошла, чтобы рассмотреть ее.

– Это не из носа.