Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 1 - Юзеф Игнаций Крашевский Страница 34

Я ещё не допил его, когда почувствовал какое-то головокружение и сонливость, мне прямо стыдно сделалось. Я тёр руками лицо, силой открывал глаза, они странно у меня склеивались. Наконец я полностью потерял сознание и уже не знал, что со мной делалось. Я уснул каким-то каменным сном.

Когда я снова начал приходить в себя, то, что я ощущал, мне показалось странным; я чувствовал, что лежу в кровати, а она переваливается со мной в разные стороны. Я с трудом приоткрыл веки, вокруг царила темнота. Я хотел поднять руки и почувствовал, что они были крепко связаны.

Меня охватил невероятный страх, я не знал ни что со мной делается, ни где я нахожусь. Я не мог вспомнить, как там оказался. Медленно приходя в сознание, я понял, что меня везли связанным на повозке и рот был завязан так, чтобы я мог только дышать, не кричать.

Отовсюду плотно закрытая повозка не позволяла ничего увидеть, при мне никого не было. Я слышал только топот нескольких коней, которые, казалось, шли тут же, окружая повозку.

Я припоминал, всё сильнее чувствуя жестокую головную боль, как этот недостойный Слизиак вытянул меня из замка в свой постоялый двор и напоил вином.

Что со мной потом учинил, и для чего связал и вёз — этого я понять не мог. Я был уверен, что меня везли на смерть — чтобы избавиться… и пришли на ум прогнозы старых Гайдисов.

Отваги и силы, чтобы спастись, мне было не занимать, но, попробовав разорвать верёвки, я убедился, что этого не сумею. Я, может, мог бы их зубами разгрысть, но рот был завязан. Я хотел крикнуть, но платок заглушал мой голос.

Как давно меня вывезли из Кракова и как долго продолжалось это путешествие — я понятия не имел. Через шкуры, которые со всех сторон закрывали воз, пробивался очень бледный, как бы вечерний или утренний, свет. Голова у меня болела и была тяжёлой, но сон меня уже не брал, а из глаз лились слёзы.

Через некоторое время воз остановился, шкуры немного раздвинулись, до меня дошёл свежий воздух и голова в железном шлеме нагнулась надо мной. Это был не Слизиак, но человек совсем мне незнакомый. Увидев, что глаза мои открыты, а лицо распухло от крови, он погрозил мне сначала нахмуренными бровями, а потом вынул мне изо рта платок.

— Молчать, — сказал он грозно, — а не то убью тебя.

Я закричал, прося воды, но голос у меня был так слаб, что он едва услышал. Он снова задвинул шкуры, повторив мне, чтобы молчал, и ушёл. Вскоре он вернулся с кубком воды и напоил меня, не развязывая. Я начал стонать и жаловаться — он велел молчать. Сжалившись, однако, он развязал мне на руках верёвки.

Повозка остановилась, кони пошли пастись. Мне казалось, что было утро. Несколько человек крутилось вокруг, я слышал ржание коней.

Спустя некоторое время тот же, который подавал мне воду, вернулся, посмотрел снова на меня и спросил, не хочу ли я есть. Я вовсе о еде не думал, чувствовал себя больным и уставшим, не понимая, что произошло со мной и что меня ждало.

Я стал его спрашивать, но он скоро замкрыл мне рот, приказав молчать и угрожая.

После короткого отдыха я услышал, как снова запрягали коней; повозка двинулась. Мы ехали так весь следующий день, а я от усталости, страха и грусти чувствовал себя таким больным, что под вечер потерял сознание. Я припоминаю только, что вокруг меня кружили люди, развязали, положили удобней, что-то мне говорили, поили водой, поднимали голову, которая страшно болела, и наконец один из них, сев в повозку, должен был меня держать, потому что я метался в горячке и вырывался.

Как сквозь сон я видел незнакомые усатые лица, каких-то людей, потом помню только темноту и сильную боль.

Когда я начал приходить в себя и, открыв глаза, мог понять, что со мной делалось, я оказался на кровати в маленькой сводчатой комнате. Старая женщина с прялкой в руках, прядя и дремля, сидела подле меня.

Комната, в которой я находился, достаточно чистая, окружённая лавками, имела в кирпичных стенах множество шкафов и полок. Рядом с моей кроватью был стол, а на нём миски, кубки и горшки. Напротив я заметил несколько лестниц, идущих наверх к двери, глубоко посаженной в стену. Одно зарешечённое окно, которое находилось высоко, впускало свет. Вокруг была могильная тишина, только веретино в руках старушки, сидящей при мне, минутами ворчало.

Понемногу в голове начало проясняться, я что-то припомнил… похищение, дорога, Краков. Я сильно вздохнул.

Тут же баба, сидящая при мне, отставила кудель, взяла кубок и хотела меня поить — но я отпихнул напиток.

Нагнувшись, она долго присматривалась ко мне, что-то бормоча. Через какое-то время спросила, не чувствую ли я голода. Я сам ещё не знал в этом пробуждении, чего мне было нужно для жизни.

Я начал с вопроса, где я был, что со мной делалось; потому что это было наиболее важно. Она не дала мне ничего говорить, а отвечать вовсе не хотела. Она поочерёдно подала кубок, принесла с печки в углу миску с мясной полевкой и хлеб, показывая мне их, а, видя, что я ничего не хочу, села спокойно прясть, не спуская с меня глаз.

После короткого раздумья, однако, поставив кудель, она взобралась по лестнице к двери и вышла, закрывая её за собой. Оставшись один, я смелее начал рассматривать комнату, попробовал немного подняться, но был так слаб и болен, что сразу упал назад на кровать.

Баба через некоторое время воротилась и пришла искушать меня снова едой, так что, в конце концов, я выпил немного полевки, что меня подкрепило; но потом сон напал снова, и не знаю, как долго я спал.

Мне казалось, что во время этого сна надо мной шептались и склонялись, но проснуться я не мог.

Не скоро я открыл глаза, чувствуя себя немного более сильным и голодным. Старая баба, обёрнутая в тряпьё, сидя неподалёку, спала в углу, а при ней стоял горшочек с ложкой. Через открытое окно входил свежий воздух и весёлый луч солнца. За ним я слышал щебетание птичек.

Я поднялся на ложе. Затем и старуха пробудилась, протёрла глаза, и, увидев меня